Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены) - Наталья Решетовская

...Если хотели, то почему же ничего для этого не сделали?..

А в другой январский вечер, 29-го, когда муж был в Давыдове, к нам принесли телеграмму из города Владимира:

"Поздравляю присуждением премии французских журналистов".

Я тотчас же включила радио и очень скоро услышала по Би-би-си сообщение о присуждении мужу французского литературного приза 68-го года. А сам Александр Исаевич услышал об этом еще в дневной передаче Би-би-си. Однако столь торжественный момент приобрел несколько комичную окраску. В комнате, где жил Александр Исаевич, в это время находилась его хозяйка. Менее всего подозревая, что по радио говорят об ее жильце, Агафья Ивановна продолжала разговаривать с ним и в самый момент этого сообщения. Получился весьма своеобразный дуэт!..

По случаю этого присуждения Солженицыну премии за лучшую иностранную книгу в Париже, в залах отеля "Пале-Рояль", в те же дни, его французскими издателями был устроен большой прием.

Январь 1969 года оказался знаменателен для меня: я поняла, что моя деятельность не может быть исчерпана технической помощью мужу. Поняла, в чем состоит мое истинное призвание, какова цель всей дальнейшей жизни.

В середине января я свалилась в постель в жестокой ангине. Мама хлопочет возле меня. Но мне все же так недостает прикосновения теплой ладони мужа ко лбу, его сочувственных слов... Нет, об этом лучше не мечтать, не думать вообще. Постоянная забота мужа - это не для меня. Надо посмотреть на свою жизнь открытыми глазами. Мне хоть и худо, но мысли идут своим чередом.

Недавно я выписала из книги Синклера Льюиса "Эроусмит": "...смутная и страстная и ни перед чем не останавливающаяся потребность гения в уединении". На вопрос, гений ли муж, ответит будущее. Но нет сомнений, что он выдающийся писатель и необычный человек. А отсюда - и необычность его поведения. В частности, то, что мне всего болезненнее, - вот это стремление к творческому затворничеству. Тяга эта родилась у него очень давно. Передо мной одно из его фронтовых писем, написанное в марте 1943 года в период затишья: "Целыми днями пишу! В одном из разрушенных немцами домов отремонтировал себе такую комнату, что и в Ростове о такой не мечтал... Тишина и одиночество, о чем мечтал!" 1 А теперь муж даже говорит мне, что мог бы уйти в монастырь. Но если ему так необходимо творческое одиночество, то что же делать мне?..

В той же книге Льюис пишет, что Эроусмит у своей первой жены "больше всего любил ее уменье делать свое присутствие весело-неощутительным". А у меня этой способности нет. Совсем недавно, приехав в Давыдово и почувствовав себя ощутимо лишней, я не вытерпела: "Тебе не нужна жена, тебе не нужна семья!.."

- Да, мне не нужна жена, мне не нужна семья, мне нужно писать роман, ответил он в раздражении. А ведь роман-то у него как раз в то время не писался!.. На следующее утро, когда муж подошел ко мне с обычным приветствием, я сказала:

- Считай, что у тебя нет жены.

Он попытался оправдаться: что уж такого особенного накануне сказал?.. Но я решительно встала, оделась и, не выпив даже чашки кофе, выбежала из хаты и уехала в Рязань. Тот день был сочельник. Занималась со студентами, а на душе был камень.

А в утро Рождества муж позвонил по телефону и ласковым голосом сказал, что уже приехал в Рязань и сейчас будет дома. Разумеется, я смягчилась. Мир был восстановлен. Но прочно ли это?..

Я писала уже, что замечала, как меняется характер моего мужа, как растет его требовательность к людям, его самоуверенность, как меняются его оценки людей и их поступков, как много стал он им не прощать... Ушло в Лету то время, когда он писал мне, что "нет в мире виноватых"2. Теперь он, например, не прощает Твардовскому, что тот напечатал "Ивана Денисовича" лишь 11 месяцев спустя после его прочтения, не прощает мне, что удар 64-го года (наша первая личная драма) оказался для меня тяжелее удара 65-го (изъятие архива). Мне он вообще не прощает многого. В голове вдруг начали толпиться все его упреки последнего времени:

"Ты, как Онегин, который всю жизнь метался, потому что не имел стержня жизни". (А я-то наивно думала, что любовь к мужу и есть этот стержень!)

1 Солженицын А. - Решетовской Н., 09.03.43, действующая армия

2 Солженицын А. - Решетовской Н., 20.11.56, деревня Мильцево.

"Тебя испортили аплодисменты!" (Это - когда я выступала 20 лет тому назад в концертах...) "Вас неправильно воспитывали. Жена должна быть покорной!"

"Вас, женщин, обманули. Во всем виновата женская эмансипация".

"Жена должна быть Пенелопой!" (То есть терпеливо ждать.)

Я понимаю: ждать, когда разлучают обстоятельства, которым противиться невозможно (война, тюрьма...). Но ждать, когда муж все больше нуждается в творческом одиночестве - это-то и есть настоящая пытка! Какой же может быть выход? Допустим, я уйду с работы, меня уже не будет держать в Рязани институт, но что, если и в этом случае я не смогу быть с мужем, чтобы не нарушать творческое одиночество, чтобы не сбить непрерывность его творческой работы?.. Кто может научить меня? Кто может что-нибудь посоветовать?..

В те дни я читала "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя. Я споткнулась о фразу, которую все перечитывала и перечитывала, как бы находя в ней объяснение и оправдание своим горьким раздумьям: "Иногда смущенья, беспокойство душевное и уныние бывают Божьими попущениями, насылаемыми на нас для того... чтобы придумали сделать что-нибудь такое, чего бы никак не придумали..."

Сколько лет меня мучит, что я не делаю чего-то самого главного! И вот 19 января в моем дневнике появляется запись:

"Под влиянием Гоголя, размышлений начало кристаллизоваться решение, занятие, которое должно стать для меня главным в жизни".

В самом деле! С момента признания мужа Твардовским я веду подробные дневниковые записи. Через мои руки проходит вся почта мужа, я читаю не только приходящие письма, но и все письма, которые пишет он. Наши фотоальбомы представляют собой своеобразные фотодневники. В папках множество рецензий на его книги, отклики на его письмо IV съезду писателей. А наговоренные магнитные ленты! Кто же когда-нибудь сумеет сплавить все это воедино, если не я, живой свидетель всего этого?..

С осени 1961 года я добровольно взяла на себя роль летописца. Так почему же не сделать следующего, такого естественного шага: писать мемуары?.. И не просто по памяти, а по документам! Здесь пригодится и моя некоторая "ученость". Вот чем я буду заниматься, когда оставлю институт! Как это я не понимала, что, читая о великих людях, читая их письма, была на подступах к тому, чтобы самой начать писать о писателе уникальной судьбы о своем муже?!.. Я не подумала об этом даже тогда, когда совсем недавно читала пришедшее мужу письмо от Н. Г. Снесаревой: "...я долго колебалась, прежде чем высказать еще одно желание. Может, оно покажется Вам дерзким или бессмысленным - тогда простите. Я знаю, у Вас много замыслов, только бы успеть осуществить, но было бы хорошо, если бы Вы написали романтизированную автобиографию... Ваша жизнь - такой яркий документ нашего времени, что сама просится на бумагу и рано или поздно будет написана. Только Ваш биограф, даже самый благонамеренный, допустит массу искажений, ошибок, неточностей, а неблагожелательный представит все в ином свете - и тогда цель не будет достигнута. Не говоря уже о том, что Ваш будущий биограф вряд ли будет обладать Вашим талантом. Словом, никто лучше Вас не напишет"1.

А я вот вдруг дерзаю начать писать. Даже тогда, когда и "романтизированная автобиография" уже начата: написан "Теленок", первое дополнение к нему, и, конечно же, последуют и дальше дополнения...

Поправившись и придя в институт, я сказала своему заведующему кафедрой, что хочу уходить из института. Он был в полном недоумении. Я объяснила, что потеряла интерес к работе, что мои интересы переключились на интересы мужа. Он осуждает меня. Как могла я это допустить? Ведь я пожертвовала собой!

- Вы перестанете быть Решетовской, - убеждал он меня. - На вас будет то же платье, но это будете не вы. И это - та Решетовская, о которой профессор Кобозев писал, что она талантливый научный работник?..

Но я остаюсь тверда в своем решении. Текущий учебный год должен стать последним годом моей преподавательской деятельности.

Некоторые мои друзья смущены, даже обескуражены этим моим решением. Николай Иванович Зубов пишет, что для меня, как для человека "неспокойного, мятущегося", преподавание является "обязательной упряжкой, дающей некоторую устойчивость"2. И приводит литературный пример из Диккенса. "Удивительно, как только эта лошадка не падает!" - говорит мистер Пиквик. - О, сэр, мы запрягаем ее потуже, и у повозки высокие колеса и крепкие оглобли; они не дают ей упасть".

1 Снесарева Н. Г., 20.12.68.

2 Зубов Н. И. - Решетовской Н., 11.03.69.

...А разве мое писание не гарантирует мне такие вот крепкие оглобли?..

Очень обеспокоена моим решением Сусанна Лазаревна. Жена Теуша. Когда-то она была единственным человеком, которому я доверила свои переживания весны 64-го года. Она, по-видимому, чего-то опасается.