Граница нормальности - Чингиз Цыбиков

— Собирай вещи. Хватит с тебя.

А Лена будто только этого и ждала, кинулась сразу в комнаты.

Собственно, здесь я их и раскрыл. Обычное ворьё. «Собирай вещи». Только к чему был весь этот цирк? Может, они актёры какой-нибудь разорившейся труппы, подумал я, почему бы и нет.

А тип этот в пальто говорит брюнетке Тане:

— А вы, надо понимать, его следующая пассия будете?

А та так готовно отвечает:

— Ага. Ненадолго.

— Ну, — говорит тип в очках, и реально слышно, что он придушить её готов, — ненадолго — это понятно. С таким, знаете ли, долго не задержишься. Максимум года на три! — повышает он голос, для Лены, видать. Хорошо играет, убедительно. Отец и отец, точнее — тесть и тесть.

Тут ребёнок заревел, всё сразу давай сюсюкать, даже Таня эта. Тоже прокол в их цирковой труппе, кстати. Ясно же всё — ребёнок для отвода глаз. Я ещё сто лет назад читал, что самые лучшие воры-карманники выглядят очень респектабельно: костюмы-тройки, начитанные, свежие, образованные. А эта шайка, надо полагать, самые лучшие грабители-квартирники. Будь я хоть двести раз самым отмороженным пэпээсником, ни в жизнь бы не остановил ни Лену (замужняя работящая женщина идёт домой после работы), ни Таню (бездетная офисная стерва средних лет, ну её нафиг связываться), ни этого типа в пальто (зам или директор в какой-нибудь организации, возможно даже государственной), ни, естественно, ребенка (хорошо упакованный двух-трёхлетний пацан, где-то рядом мама, папа и, скорее всего, бабушки с дедушкой). И на помощь звать бесполезно. И даже, наверное, опасно.

Здесь у меня явственно и одновременно закололо в стянутых ногах, руках и в спине. Тут же вспомнилось тоже читанное где-то, как на зоне малолетки, чтоб загреметь в больничку, сгибали ногу в колене и связывали крепко на ночь; потом иногда приходилось и ампутировать… У меня, конечно, ноги не в колене схвачены, и в основном скотчем, по всей поверхности тела, но кто знает…

Гляжу, а эти снова вокруг меня собрались.

— Пап, а с ним что? — Лена так шепчет. Снова одетая и с сумками опять. Собрала, надо полагать, всё более-менее ценное. Хана мне.

— Да выберется, чего ему, — тип отвечает громко. — Или вон ипохондричка его поможет.

— От ипохондрички и слышу, — отвечает брюнетка из кухни. — Помогу, конечно. В пределах стоящей, гм, передо мной задачи.

— Тьфу ты, срам какой, — кричит этот тип. — Лена, поехали. Серёжик, иди к деде на ручки.

И ушли. Брюнетка на кухне посудой гремит моей. Наташкиной. Нашей посудой гремит. Сторожит, стало быть, меня. Зачем?

Где же Наташа, блин? Наверное, Олесю забирала и в садике задержалась…Хотя чего там задерживаться. И как вовремя, самое главное.

Брюнетка Таня эта вышла из кухни и говорит:

— Ау, — говорит.

Я смотрю на неё молча. Потом говорю:

— Развяжи.

Секунду я думал, что развяжет.

— Позже, — говорит так нехорошо. У меня снова заныло в пятках, как тогда, утром, когда Гриша приходил. Эх, Гриша, надо было пойти с тобой… Вот мне и наказание. Магический, ёкарный бабай, реализьм как он есть. Я потом понял, что вот именно в этот момент у меня в голове мелькает какая-то мысль. Но я её не поймал.

Секунд пять она на меня так смотрела, потом пошла в зал и принесла нашу свадебную карточку в рамке.

— Сейчас мы, — говорит, — кое-что проверим.

Я не реагирую, а она мне под нос карточку суёт.

— Гляди, — говорит.

Я отворачиваюсь. Кажись, и правда, извращенка. А нам почти не страшно, ай-яй-яй…

— Гляди, дурак, — просит почти. — А то порву.

Я дрогнул здесь, конечно — из-за Наташки, главным образом. Я и так, в общем, уже покойник, а если и свадебная фотка исчезнет, то вообще.

Гляжу –

— и снова поплыло всё перед глазами.

На снимке мы с этой Леной вдвоём в свадебных костюмах!

На снимке мы с Леной в свадебных костюмах!

На нашем с Наташей снимке! В рамке, которую заколебались искать по всем магазинам!

Да что ж вам ещё надо-то, суки вы рваные?

Я, кажется, это вслух сказал. Брюнетка подошла поближе:

— Же-енечка, — говорит. — Ты не пониматеньки ничеготушки. Это обычное дело, когда тебя кусает Он. Благодари его, что он тебя заметил. Ты его разбудил, а он тебя тяпнул. Ты теперь, Женечка, избранный. Укус его — это милость, это счастье, это знак. Про знаки знаешь? На каждом шагу у нас знаки. Ветер судьбы шевелит листья древа нашей жизни, и на каждом листочке — его отпечаток. Тот, кто дремлет в реке…

— Ты про что вообще? — спрашиваю. Тупым таким голосом, я умею. Отрезвляет таких дамочек моментально.

Эту не отрезвило. Она присела рядом и продолжила:

— Есть Тот, кто дремлет в реке. Река — имеется в виду всё это, — она описала рукой круг. — Жизнь наша, грубо говоря.

— А, понятно, — сказал я. — И он, значит, дремлет по жизни.

— Да, — нисколько её не задели мои слова. — Но иногда он просыпа-а-ется.

Интонации её стали одновременно и игривыми, и таинственными.

— Показывает нам хво-о-стик. Спи-и-нку. Или зу-у-убки — кому как повезёт. Как крокодил. Он, собственно, и есть крокодил. Крокодил всех крокодилов.

— В гости приходила большая крокодила, — сказал я.

— Ну вот он показался и укусил тебя. А мог утащить. А он просто укусил. И теперь ты немножко другой. И жизнь твоя другая. И вот так всё…

Не успела она закончить.

У нас снова были гости, но на этот раз никто не звонил и не стучался, а тупо выбили дверь, тяжеленную внутреннюю деревянную дверь. Прямо на меня.

Что-то хрустнуло в районе моего затылка, и стало темно.

Но я успел подумать: всё, умер.

Ан нет.

Открываю глаза.

Сидит какой-то мужичок не совсем русского вида, а вида, прямо скажем, откровенно семитского — чернявый, горбоносый, наглый — и хлещет меня по мордасам. Надо отдать должное, безо всякого удовольствия хлещет, исключительно по разнарядке, так сказать, сверху. Я открываю глаза, болбочу что-то — всё, всё, отстань, мол. Он выдаёт мне ещё оплеуху и закругляется, а я диспозицию оцениваю.

По-прежнему связанный, и по-прежнему в прихожей, но уже не лежу, а сижу. Прислонили меня к стеночке — не из-за заботы обо мне, чувствуется, а чтоб под ногами не путался, скорее. В квартире гул, басят мужские голоса. Человека четыре-пять, вместе с семитом этим.

Голову поворачиваю — и будто медным тазом мне по башке шваркнуло, потому что вижу я часть дивана, а на диване лежит давешняя моя пассия, Таня-брюнетка, с тонюсеньким красным ожерельем на шее, и язык вывален набок. Тихо лежит и спокойно, потому что, ясно-понятно, безнадёжно мёртвая.

Удавили родимую мои гости. Насовсем.

И здесь я испугался по-настоящему. Адреналин скакнул так, что чуть-чуть не вырвался из этого скотча.

— А ну тихо! — крикнул кто-то со стороны. И ещё кто-то кричит:

— Не вырубай его, и так еле расшевелили!

И неожиданно у меня над ухом кто-то говорит угрюмо:

— Не боись.

И сразу в глазах темнеет и дышать становится нечем. Гад сзади стягивает мне горло, а второй гад спереди ловко и умело перетягивает по новой мне руки и ноги, уже не скотчем и бельёвкой, а какой-то эластичной байдой.

— Всё, — говорит гад спереди. Гад сзади снимает удавку, и я могу дышать. Говорить уже не могу, не пробовал, но знаю точно, что не могу.

Гад спереди подтягивает стул и садится передо мной.

— Если «да», то кивай головой, если «нет» — мотай, — говорит он скучно. — Понимаешь меня?

Как долго тянется секунда!

Киваю головой.

— Хорошо, — говорит гад. Выглядит он обычно: типичный такой зажравшийся менеджер полусреднего звена. Только фигура уж больно плотная, для менеджера. И глаза ледяные.

— У тебя сегодня была вон та, — он мотнул головой в сторону зала, где был диван, где лежала брюнетка. Меня непроизвольно затошнило. — Так?

Киваю.

— До неё здесь были твои родственники — жена, её отец и твой сын. Так?

Мотаю головой отчаянно. Гад спереди глядит куда-то за мою спину, и кажется, что меня опять будут душить, но нет.

— Не помнит он. Он его цапнул, — говорят у меня за спиной.

Гад кивает и продолжает, совсем медленно и внятно:

— Кто-то — был — у тебя — сегодня — ещё?

Киваю.

Видно, что гаду очень хочется спросить — «Кто?», а мне очень хочется ответить, правда. Лишь бы всё скорее кончилось.

А то ноги затекли уже, сил нет.

Гад встаёт, и на несколько минут меня оставляют в покое.

Меня начинает тошнить и трясти одновременно.

Наташа придёт сейчас. С Олесёнком.

Именно сейчас.

Я уверен в этом.

Такова цена предательства. Кроме того, что это глупость, помимо того, что это невыгодно, без учёта того, что это рискованно, предательство — это ещё и грех. Аз воздам. Ох как воздам. Но как? Как это можно организовать? Да никак. Баб этих, старика этого, мальчика — никак ты не организуешь. То есть получается, по логике Гриша здесь и ни при чем, но я-то чувствую — он тут ещё как при чём.