Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами - Стюарт Джеффрис

счета»[140]. Если так, то она была премьер-министром несчастных. Совокупные долги домохозяйств (включая ипотечные кредиты, студенческие ссуды, кредиты физлиц и задолженности по кредитным картам) составляли 56,9 % ВВП Великобритании на следующий год после Большого взрыва (1987), достигли пика в 103,2 % ВВП в 2009 году и стабилизировались на уровне около 90,5 % к 2019 году.

Аналитики Банка Англии отмечают, что домохозяйства с наивысшим абсолютным уровнем долга, как правило, также имеют самые высокие доходы и чистый капитал[141]. Однако больше всего из-за долгов страдают люди с низкими доходами или совсем не имеющие доходов, те, кто не в состоянии жить в соответствии с максимой Тэтчер и не имеет накоплений, чтобы смягчить свое несчастье. В конечном счете за высоким коэффициентом Джини и политикой Тэтчер по увеличению прибыльности экономики скрываются продовольственные талоны для малоимущих, бесплатные столовые для бездомных и ростовщики. К 2017 году каждый восьмой британец относился к категории работающих бедных; к 2019 году 4 миллиона детей жили в семьях с уровнем дохода ниже черты бедности.

Бо́льшая часть панк-революции Тэтчер была семантической — постмодернистская деконструкция смысла, в которой премьер-министр действовала как Шалтай-Болтай из «Алисы в Зазеркалье», придавая словам те значения, которые считала нужными. Счастье стало измеряться с помощью таблиц; общественная деятельность утратила смысл. («Кто такие „общество“? Такого понятия не существует! — сказала она в интервью Woman’s Own в 1987 году. — Есть отдельные мужчины и женщины и есть семьи»)[142]. Свобода, возможности и выбор были превращены в узкие экономические термины, исключающие существование самоотверженности, коллективного духа и человеческой доброты.

После восстания и денег началась третья субкультурная сюжетная арка, предсказанная Диком Хебдиджем: приспособление. Тэтчеризм как политический проект, который когда-то казался сродни авангардному искусству аутсайдеров, стал ортодоксией. «Только аутсайдер мог породить такую иконоборческую идеологию, как тэтчеризм, а Тэтчер всегда считала себя противницей статус-кво, лидером повстанцев против установлений власти, — писала Энн Перкинс. — Для нее имела значение не столько широкая поддержка, сколько глубина ее убеждений»[143].

Ни один британский премьер-министр со времен Тэтчер не осмелился быть таким политиком с убеждениями; скорее, каждый из них стремился сохранить те завоевания, которые ее идеология якобы принесла Британии, и следовал, более или менее сознательно, ее неолиберальной программе. После ее смерти в 2013 году бывший лидер лейбористов Тони Блэр отдал дань уважения наследию Железной Леди: «Я всегда считал, что моя работа заключается в том, чтобы опираться на те вещи, которые она сделала, а не обращать их вспять <…> Многое из того, что она говорила, даже притом, что эти слова причиняли боль людям вроде меня с левыми убеждениями <…> было определенно верно»[144].

Однако к тому времени, когда разразился финансовый кризис 2008–2009 годов, тэтчеровская модель стимулирования финансового сектора и дерегулирования с целью развязать руки предпринимателям, что должно было приводить к росту экономики, которая затем могла бы увеличить налоговые поступления, перестала работать. Возможно, полагали критики, нужно что-то еще, кроме сокращения государственных расходов в целом и социальных выплат в частности, — возможно, требуется делать больше, чем заниматься приватизацией и дерегулированием, чтобы наиболее уязвимые британцы не страдали от последствий финансовых спекуляций. Но когда в 2010 году офис на Даунинг-стрит занял Дэвид Кэмерон, возглавивший консервативно-либеральную коалицию, он продолжил, несмотря ни на что, настаивать, как и его наставники до него, что альтернативы жесткой экономии нет — пусть это и жесткая экономия на помощи бедным для оплаты убытков спасаемых от банкротства банков.

В то время как Маргарет Тэтчер революционизировала Британию, претворяя в жизнь неолиберальные идеи, французский философ стремился деконструировать нарратив прогресса, который лежал в их основе.

III

«Допустим, к примеру, — предложил Жан-Франсуа Лиотар в 1979 году в книге Состояние постмодерна: доклад о знании, — что фирма IBM получит разрешение на размещение на одной из орбит Земли коммуникационных спутников и/или банков данных. Кто к ним будет иметь доступ? Кто будет определять запрещенные каналы или данные? Будет ли это государство? А может, оно будет только одним из пользователей? Появятся, таким образом, новые проблемы права и через них вопрос: кто будет знать?»[145]

Спустя сорок лет после того, как были написаны эти слова, в наш век технологических олигархий, таких как Google, Facebook и Twitter, каждый из которых больше и могущественнее многих государств, вопросы Лиотара в отношении нынешних опасений по поводу того, что именно коммерциализация знаний будет значить для нас в век стремительного прогресса цифровых технологий, кажутся пророческими.

Однако в год избрания Маргарет Тэтчер фоном для Лиотара было стремление неолиберальных правительств сократить функции государства до самого минимума. Лиотар считал, что трансформация природы знания может заставить государства пересмотреть свои отношения с крупными корпорациями. И его беспокоило то, что роль государства может стать настолько минимальной, что оно будет способно лишь наблюдать в роли импотента вуайериста за тем, как солидные взрослые покупают и продают друг другу данные по взаимному согласию.

В 1970-е годы, утверждал Лиотар, государство (по крайней мере, в развитых капиталистических странах Европы и Северной Америки) насильственно дистанцировалось от той роли, которую оно играло со времен Второй мировой войны. «Новое открытие мирового рынка, новый виток очень напряженного экономического соревнования, исчезновение исключительной гегемонии американского капитализма и упадок социалистической альтернативы, возможное открытие для обменов китайского рынка и многие другие факторы уже теперь, в конце семидесятых годов, начали подготавливать государства к серьезному пересмотру роли, которую они привыкли играть с 30-х годов и состоявшую в защите, проведении и даже планировании инвестиций»[146].

Маргарет Тэтчер занялась именно таким пересмотром после прихода к власти в 1979 году. Но эти изменения роли государства, полагал Лиотар, станут еще больше в результате роста компьютеризации и меркантилизации знаний. Спустя семь лет после того, как он написал эти слова, правительство Тэтчер, дерегулируя финансовую сферу и положив конец эре торгов с голоса и фондовых бирж в пользу быстро развивающихся и всё более недорогих электронных площадок, на практике реализовало то, что, как давно подозревал Лиотар, должно было вскоре случиться.

Состояние постмодерна стало результатом заказа, согласно которому Лиотару было поручено написать отчет о состоянии знаний для Совета университетов провинции Квебек, и его непосредственно беспокоило то, что ликвидация сдержек и раскрепощение капитализма и, как следствие, снижения статуса знания, превращение его из стремления к благородному освобождению человека от уз невежества в простой товар, который нужно покупать и продавать, приведет к упадку и коррумпированию университета как храма науки.

Он предположил, что существовало две истории — одна французская, другая немецкая, —