Волчье солнышко (Сборник) - Бушков Александр Александрович

– Ага, – сказал Даниил. – И ты не исключаешь, что люди, ставшие официальными покойниками, находятся в Чертовой Хате?

– Не исключаю.

– Подробности!

– Придется копать, – сказал компьютер.

– Копай! – сказал Даниил. – Копай, голубчик!

* * *

Кто много жизней проживет,

умрет в любой из них.

О. Уайльд

В первом часу ночи императору показалось, что кто-то трясет его за плечо, настойчиво, но деликатно, и женщина в сиреневом, с длинными светлыми волосами и огромными светло-серыми глазами наклоняется над ним. Он проснулся, но никого не увидел у постели. Проще всего было решить, что Сиреневая Дама попросту приснилась, но император слишком хорошо помнил историю своего рода и понял, что она приходила в самом деле, как приходила к его предкам, когда…

И тогда он сполз с постели, выбрался в коридор, правой рукой цепляясь за стену, а левой придерживая изъеденную метастазами печень, и побрел куда-то.

Неподвижно стояли в коридорах и на лестницах рослые гвардейцы в алых ментиках. Ровным розовым светом горели лампы. Шарканье ног не разгоняло тишину, а делало ее плотнее, гуще.

Нужно было иметь смелость признаться себе наконец, что этот коридор, лампы, перила, ковры – в последний раз.

Император добрел до фамильной портретной галереи, всем телом навалился на дверь и упал, когда она распахнулась. Долго лежал, прижавшись щекой к жестким выпуклым узорам ковра. Едва поднялся.

Длинный ряд портретов в толстых золоченых рамах заполнял стену, и император, шатаясь, брел мимо них, как генерал на смотру – от настоящего к прошлому. С каждым новым портретом он уходил все дальше, и время отступало все дальше и дальше – к годам без электричества, векам без пара, тысячелетиям без пороха…

Со стены любопытно смотрели на потомка хмурые почтенные старцы в высоких париках, юные дамы с голыми плечами и невероятно пленительными порочно-невинными улыбками, солидные увядшие матроны, красавицы в пышных жабо. Это все были писанные при жизни, вот и последний из них, Ясный Стахор, зверь и покровитель звездочетов, тиран и печальник о благе народа.

Потом пошли те, чей облик в свое время кропотливо реконструировали по черепам: бородатые мужики в отделанных золотом кольчугах, алтабасе и аксамите, иконописной красоты женщины в расшитых самоцветами платьях и глухих платах, закрывавших волосы и шею.

Каждый из них сделал что-то, остался в истории – пусть даже благодаря жестокости или превышавшим понимание потомков постельным способностям. Незначительный человек приятной внешности и громкого титула, бледный отблеск некогда сиявшего ярко, давно и навсегда ушедшего времени – корон на головах, а не в сейфах, скипетров и тронов, подлинной, не номинальной власти, неуклюжих пушек, кровавых интриг, вырванных языков, немощеных дорог, продуваемых ветром замков с золотой посудой и нужниками во дворе, вязнувших в грязи лошадей и чадящих факелов. Он был – никакой…

Последний портрет – князь Мал, победитель Игоря и Ольги, завоеватель Киева. А дальше – ничего, дубовая панель, глупое бра, три розовые лампы на…

Император стоял и пытался собрать во что-то определенное беспорядочно мельтешащие мысли. Князь Мал хмуро смотрел на него, потом едва заметно отвел взгляд так, чтобы казалось, будто сам он ни при чем, а виной иллюзии – живописец и освещение. А сам Мал вовсе и не отводил глаз… Что-то ледяное, мерзкое, липкое, живое поднималось к пояснице, вот оно уже затопило подбрюшье, ползет выше…

Как это звать? Все вместе называется бра. Розовые шары – это лампы. А те золоченые гнутые штуки, на которых держатся лампы, – как называются они? Неужели это и есть последнее, о чем в такую минуту может думать он, император, один из немногих сохранившихся на планете монархов?

Но как же все-таки зовутся эти штуки? Липкое, ледяное уже вползало под ребра, и нужно было успеть, вспомнить. А может, он и не знал? Император повернул голову к двери и от этого такого обычного движения вдруг оказался на полу, и тело не почувствовало боли от удара. Он открыл рот – голоса не было. В дверях возникло пляшущее пятно света, оно приближалось, надвигалось, росло, заслонило весь мир, там, в этом ослепительном круговороте света, был отцветающий яблоневый сад загородного дворца, и ослепительно синее небо, Ирина, едва вставшая на ноги, смеясь, ковылявшая по тропинке, и молодой капитан Морлоков с приставшими к погону белыми лепестками, и тут же няня держит Наташку, и умиленные до приторности лица свитских генералов…

Но как смеет Сиреневая Дама грустно и ласково улыбаться его девчонкам? Ведь тут он сам, он тут са…

Когда лейб-онкологи осмелились войти, он уже окоченел. Стеклянный взгляд был прикован к розовым шарам бра. На дубовых панелях медленно гас сиреневый отблеск.

Медики были молодыми, помнили императора с раннего своего детства и оттого не могли подобрать аналогий к своим чувствам, хотя и осознавали всю мрачную торжественность исторической минуты. Так, как прежде, больше не будет. Совсем.

Вместе с ним уходили те, кто держался лишь благодаря ему. Уходила целая эпоха.

Они стояли и смотрели на труп. Каждый ждал, чтобы кто-то другой сказал что-то, что-то сделал. В ушах комариным звоном отдавалась тишина.

И наконец сказал кто-то:

– Ну что, взяли? В анатомичку?

И словно прорвало водопад – зазвенели звонки, замигали лампочки, затрещали рации, во дворце затопали сотни ног, каблуки грохотали по лестницам, фельдъегери вылетали из ворот на ревущих огромных мотоциклах, гремели приклады караула…

И никто не плакал.

* * *

Венки снимут –

гроб поднимут –

знаю,

не спросят.

Проплываю

за венками –

выносят.

Поют,

но не внемлю,

и жалко,

и жалко,

и жалко

мне землю.

А. Белый

Электричество во дворце было погашено согласно традиции, только три узких прожекторных луча подсвечивали окаймленные черным крепом знамена с двуглавыми орлами, некогда полученными в приданое от Византии. На площади стояли шеренгой коробчатые броневики с погашенными фарами, а позади них – тройная цепочка солдат в полной боевой выкладке. Противники Морлокова приняли все меры, казармы войск МУУ были под прицелом реактивных пакетов «Шквалов» и «Перунов», где-то на пристоличных аэродромах приготовились к рывку истребители, десантники Бонч-Мечидола взасос курили в кузовах урчащих моторами огромных грузовиков. Хрусталев, не доверявший сейчас никому и ничему, наизусть знал историю разнообразных смутных времен.

Даниил не без труда миновал караулы и по темным коридорам добрался до кабинетов секретной службы. Воткнутые в бутылки свечи освещали комнату не щедро и не скупо, на стенах висели автоматы, боевой лазер впился острой треногой в широкий старинный подоконник. На столе парила над рюмками, россыпью пистолетных патронов и разодранной копченой рыбой четвертная бутыль спирта. Вокруг стола сидели Хрусталев и несколько его полковников – в расстегнутых мундирах, тихие, пришибленно как-то, задумчиво пьяные. Меланхолически бренчала в темном углу гитара, и забубенный голос выводил:

Императором гоними гоним судьбой,отправлялся на войнупрапрапрадед мой…В счет, не в счет, чет-нечет,ментик – не броня…Деда меч стережет,автомат – меня…И картечьсшибла с плечэполет бахрому…Ты перечь, не перечь,пули не поймут…

– Ах, кто к нам пришел, – сказал Хрусталев. – Садись и пей. Под шелест уплывающей эпохи. Ты случайно не знаешь, как положено себя вести при смене эпох? Вот и мы тут не знаем. Всегда был император, и вдруг его нет… Совсем. Навсегда. Все понимают, что нужно как-то вести себя, говорить что-то, что-то делать… Что?