Этноспорт. Руководство пользователя - Алексей Кыласов

лазанием на столб, хороводами и, наконец, сжиганием Масленицы в один день — в воскресенье, превращая все это вместе в ураганный калейдоскоп увлекательных аттракционов a la Russe, лишенных мифологического содержания изначального обряда.

Впрочем, устаревание обрядов — естественный процесс. Е.М. Мелетинский отмечает, что «история культуры на всем ее протяжении так или иначе соотносилась с мифологическим наследием первобытности и древности, отношение это сильно колебалось, но в целом эволюция шла в направлении “демифологизации”» [Мелетинский 2000: 10].

Несмотря на множество недостатков фольклоризации праздников народного календаря, нам все же стоит с этим согласиться хотя бы ради сохранения культурных традиций. Но возникает резонный вопрос: чему же нам радоваться на таких праздниках с изрядной долей фальши? И почему мы перестали отмечать большинство народных праздников, связанных с сезонными обрядами перехода? Даже празднование Нового года установилось единое для всех народов в планетарном масштабе, о котором грезили революционно настроенные разработчики Французского республиканского календаря (1793) нового гуманитарного летоисчисления. Однако даже в этом праздновании Новолетия самым неожиданным образом оказались сохранены самобытные традиции примордиальных торжеств, хотя в большинстве случаев сместились сакральные даты их проведения с весны-лета-осени на середину зимы. Итак, что же мы отмечаем и почему сохраняем отдельные фрагменты обрядов перехода, перемешавшихся в постисторическом нарративе новых праздников, и почему продолжаем радоваться их приходу?

Как нам удалось выяснить, все дело в мифологичности нашего сознания, в приверженности традициям как к чему-то родному, сугубо личному, поэтому праздник пробуждает у нас глубоко интимные переживания и вызывает ностальгию. Этиология этих драматичных переживаний уходит корнями в детство, когда мы верили в то, что костюмы и маски не только меняют внешность, но и делают нас совершенно другими людьми или существами. Собственно, на такого рода перевоплощениях строится вся игровая фолк-культура с ее ключевыми паттернами детства — смехом, масками, переодеваниями и дурачеством.

Увалень, неуклюжий детина был ключевой фигурой традиционных игр и состязаний, именно он стал прообразом клоуна в цирке, потому что выделялся не только неадекватным поведением, но и нелепыми цветастыми нарядами. Уже упомянутый ранее Питер Брейгель-старший (относительно сюжета картины «Детские игры») в картине «Кермесса в Хобокене» (1559) на фоне игр и танцев изобразил на переднем плане как раз такого шута, держащего за руки детей. Х. Айхберг приводит описание шута в немецкой традиции — непременного заводилу состязаний по прозвищу Притченмайстер (от нем. — Pritschenmeister), что соответствует русскому «дуботряс», поскольку происходит от корня «притче» (от нем. — Pritsche), означающего дубину. Притченмайстер подшучивал и дразнил игроков, подначивая их дубиной. Он дергал за хвост лошадей в потешных скачках крестьян, предварявших рыцарские турниры. Но главное — он заранее оглашал победу самых неумелых игроков, выставляя тем самым их на смех [Eichberg 2012: 308].

В XVI–XVII вв. притченмайстеры превратились в бродячих поэтов, потому что они уже не просто подшучивали над игроками, а соревновались между собой в напыщенности и глупости своих речей, прославлявших непутевых игроков вперемежку с восхвалением знати. В русской празднично-игровой традиции аналогичную роль исполняли прибасенники и скоморохи, их состязания между собой вызывали едва ли не больший интерес у народа, чем то, что они комментировали. Х. Айхберг отмечает, что шут в игровой культуре «всегда балансировал между “настоящим дураком” — умалишенным, и “искусным клоуном” — артистом, разыгрывающим людей» [Eichberg 2012: 308]. Шут балансировал между нападками на толпу сумасшедшего и образом храброго обличителя местных нравов.

Персонаж шута укоренился в игровой культуре, потому что на праздничных гуляниях все подвергалось осмеянию и переворачивалось с ног на голову, где дурак мог быть королем, а король подчас вел себя как дурак. Здесь важно отметить, что сюжет смены социальных ролей был широко распространен не только в Европе, но и в Азии — это прекрасно иллюстрирует история «халиф на час» в арабском сборнике сказок «Тысяча и одна ночь». В игровом ритуале ролевого переворота подвергалось осмеянию буквально все — сословные правила, религиозные устои, властная вертикаль и допускалась даже сатирическая диффамация. Основной смысл таких карнавалов заключался в участии всех слоев населения и означал общность всех, кто в этом участвует, а кто нет — того, как бы нет вообще, что имплицитно означает верховенство местных устоев и обычаев.

Приоритет местных устоев стал базисом концепции мультикультурализма — принятия европейцами Других и терпимости к их различиям. В этой концепции у Других, оказавшихся в Европе, «на первый план выступают коллективное право и групповые интересы, являющиеся объектом интегрирования» в европейском обществе, отмечает философ В.В. Миронов (1953–2020) [Миронов, Миронова 2017: 20]. Именно интересы Других, а не их культурные различия, играют ключевую роль в адаптации, которая происходит «в условиях большого смыслового несовпадения, и область тождества является предпосылкой для проникновения в область нетождественного» [Миронов, Миронова 2017: 18]. Наиболее ярко это проявляется в карнавальной традиции, когда создаются карикатурные образы локальных сообществ и социальных групп. Но самым неожиданным образом гражданские интересы Других вдруг превращаются в права на неприкосновенность их самобытного образа: европейцы могут смеяться над собой, но не могут над Другими. Иными словами, не все, кто носит европейскую одежду, стали европейцами. Таким образом, мультикультурализм порождает культурный конфликт в зоне социального взаимодействия и групповых интересов, хотя должен предотвращать его, как это преподносилось и, наверное, замышлялось авторами этой концепции.

Одним из проявлений культурного конфликта стала карнавальная традиция изготовления потешных листов, ставших прототипом сатирических и юмористических журналов. Именно за карикатуры на пророка Мухаммеда редакция парижского сатирического еженедельника «Шарли Эбдо»31 подверглась (2015) атаке исламских террористов, когда погибли 12 человек. Другой жертвой мультикультурализма стал бельгийский карнавал в Алсте32, подвергшийся этнорелигиозным преследованиям иудейских общин за демонстрацию кукол ортодоксальных евреев, сидящих на денежных мешках. После того, как этот карнавал был включен в Список НКН ЮНЕСКО (2010), организаторы не раз получали депеши от Еврокомиссии, вынужденной таким образом реагировать на требования иудейских религиозных общин запретить использование тех или иных персонажей в карнавальных шествиях. В результате непрекращающихся эпистолярных протестов карнавал в Алсте стал первым объектом, исключенным (2019) из Списка НКН ЮНЕСКО решением 14 сессии Межправительственного комитета ЮНЕСКО по охране нематериального культурного наследия [14.COM].

Не раз подвергались цензуре и сами по себе традиционные игры и состязания, правила которых изначально соответствуют нормам обычного права и сложившимся общественным устоям. Исследовавший этот аспект А.С. Тедорадзе сообщает, что «нарушителя ждало не только суровое физическое наказание, но и общественное осуждение» [Тедорадзе 2002: 27]. Наибольшие опасения властей в России вызывали кулачные бои. Первым документом, регламентирующим эти традиционные состязания, стал Указ Екатерины I «О кулачных боях» (1726), в котором, собственно, записаны бытовавшие тогда ограничения. А.С. Тедорадзе представил полную эволюцию правил русского кулачного боя, снабдив