Сборник стихов - Белла Ахмадулина

Возражение Игрека:

— Не дождешься, шиш! И в томя клянусь кривым котом,приоткрывшим глаз зловещий,худобой вороны вещей,крылья вскинувшей крестом,жабой, в тине разомлевшей,смертью, тело одолевшей,белизной ее белейшейна кладбище роковом.

Примечание автора:

Между прочим, я дождусь,в чем торжественно клянусьжизнью вечной, влагой вешней,каждой веточкой расцветшей,зверем, деревом, жукоми высоким животомтой прекрасной, первой встречной,женщины добросердечной,полной тайны бесконечной,н красавицы притом.

— Помолчи. Я — вечный Игрек.Безрассудна речь твоя,Пусть я изверг, пусть я ирод,я-то — есть, а нет — тебя.И не будет! Как не будетс дочерью моей греха.Как усопших не разбудитвосклицанье петуха.Холод мой твой пыл остудит.Не бывать тебе! Ха-ха.

Каков мерзавец! Пусть он держит речь.Нет полномочий у его злодейства,чтоб тесноту природы уберечьот новизны грядущего младенца.

Пускай договорит он до конца,простак недобрый, так и не прознавший,что уж слетают с отчего крыльцадва локотка, два крылышка прозрачных.

Ах, итальянка, девочка, пра-пра —прабабушка! Неправедны, да правыпоправшие все правила добра,любви твоей, проступки и забавы.

Поникни удрученной головой!Поверь лгуну! Не промедляй сомненья!Не он, а я, я — искуситель твой,затем, что алчу я возникновенья.

Спаси меня! Не плачь и не тяни!Отдай себя на эту злую милость!Отсутствуя в таинственной тени,небытием моим я утомилась.

И там, в моей дожизни неживой,смертельного я натерпелась страху,пока тебя учил родитель твой:«Не смей! Не знай!» — и по щекам с размаху.

На волоске вишу! А вдруг твердаокажется науки той твердыня?И все. Привет. Не быть мне ни-ко-гда.Но, милая, ты знала, что творила,

когда в окно, в темно, в полночный садты канула давно, неосторожно.А он — так глуп, так мил и так усат,что, право, невозможно… невозможно…

Благословляю в райском том садуи дерева, и яблоки, и змия,и ту беду, бог весть в каком году,и грешницу по имени Мария.

Да здравствует твой слабый, чистый следи дальновидный подвиг той ошибки!Вернется через полтораста летк моим губам прилив твоей улыбки.

Но беговым суровым облакамне жалуйся! Вот вырастет твой мальчик —наплачешься. Он вступит в балаган.Он обезьяну купит. Он — шарманщик.

Прощай же! Он прощается с тобой,и я прощусь. Прости нас, итальянка!Мне нравится шарманщик молодой.и обезьянка не чужда таланта.

Песенка шарманщика:

В саду личинкавыжить старается.Санта Лючия,мне это нравится!

Горсточка мусора —тяжесть кармана.Здравствуйте, музыкаи обезьяна!

Милая Генуянянчила мальчика,думала — гения,вышло — шарманщика!

Если нас улицапеть обязала,пой, моя умница,пой, обезьяна!

Сколько народу —Мы с тобой — невидаль.Стража, как воду,ловит нас неводом.

Добрые люди,в гуще базарной,ах, как вам любымы с обезьяной!

Хочется мускуламв дали летящиеринуться с музыкой,спрятанной в ящике.

Ах, есть причина,всему причина,Са-а-нта-а Лю-у-чия,Санта-а Люч-ия!

Уж я не знаю, что его влекло:корысть, иль блажь, иль зов любви неблизкой,но некогда в российское село —ура, ура! — шут прибыл италийский.

А кстати, хороша бы я была,когда бы он не прибыл, не прокрался.И солнцем ты, Италия, светла,и морем ты, Италия, прекрасна.

Но, будь добра, шарманщику не снись,так властен в нем зов твоего соблазна,так влажен образ твой между ресниц.что он — о, ужас! — в дальний путь собрался.

Не отпускай его, земля моя!Будь он неладен, странник одержимый!В конце концов он доведет меня,что я рожусь вне родины родимой.

Еще мне только не хватало: ждатьсебя так долго в нетях нелюдимых,мужчин и женщин стольких утруждатьрожденьем предков, мне необходимых,

и не рождаться столько лет подряд, —рожусь ли? — все игра орла и решки, —и вот непоправимо, невпопад,в чужой земле, под звуки чуждой речи,

вдруг появиться для житья-бытья.Спасибо. Нет. Мне не подходит это.Во-первых, я — тогда уже не я.что очень усложняет суть предмета.

Но, если б даже, чтобы стать не мной,а кем-то, был мне гнусный пропуск выдан, —все ж не хочу свершить в земле иноймой первый вдох и мой последний выдох.

Там и останусь, где душе моейсулили жизнь, безжизньем истомилии бросили на произвол тенейв домарксовом, нематерьяльном мире.

Но я шучу. Предупредить решусь:отвергнув бремя немощи досадной,во что бы то ни стало я рожусьв своей земле, в апреле, в день десятый.…Итак, сто двадцать восемь лет назадв России остается мой шарманщик.

Одновременно нужен азиат,что нищенствует где-то и шаманит.

Он пригодится только через век.Пока ж — пускай он по задворкам ходит,старье берет или вершит набег,пускай вообще он делает, что хочет.

Он в узкоглазом племени своемтак узкоглаз, что все давались диву,когда он шел, черно кося зрачком,большой ноздрей принюхиваясь к дыму.

Он нищ и гол, а все ж ему хвала!Он сыт ничем, живет нигде, но рядом —его меньшой сынок Ахмадулла,как солнышком, сияет желтым задом.

Сияй, играй, мой друг Ахмадулла,расти скорей, гляди продолговато.А дальше так пойдут твои дела:твой сын Валей будет отцом Ахата.

Ахатовной мне быть наверняка,явиться в мир, как с привязи сорваться,и усеченной полумглой зрачкавсе ж выразить открытый взор славянства.

Вольное изложение татарской песни:

Мне скакать, мне в степи озираться,разорять караваны во мгле.Незапамятный дух азиатстватяжело колобродит во мне.

Мы в костре угольки шуровали.Как врага, я ловил ее в плен.Как тесно облегли шароварызолотые мечети колен!

Быстроту этих глаз, чуть косивших,я, как птиц, целовал на лету.Семью семь ее черных косичекобратил я в одну темноту.

В поле — пахарь, а в воинстве — воинбудет тот, в ком воскреснет мой прах.Средь живых-прав навеки, кто волен,средь умерших — бессмертен, кто прав.

Эге-гей! Эта жизнь неизбывна!Как свежо мне в ее ширине!И ликует, и свищет зазывно,и трясет бородой шурале.

Меж тем шарманщик странно пораженлицом рябым, косицею железной:чуть голубой, как сабля из ножон,дворяночкой худой и бесполезной.

Бедняжечка, она несла к венцулба узенького детскую прыщавость,которая была ей так к лицуи за которую ей все прощалось.

А далее все шло само собой:сближались лица, упадали руки,и в сумерках губернии глухойстарели дети, подрастали внуки.

Церквушкой бедной перекрещена,упрощена полями да степями,уже по-русски, ударяя в «а»,звучит себе фамилия Стопани.

О, старина, начало той семьи —две барышни, чья маленькая повестьпечальная осталась там, вдали,где ныне пусто, лишь трава по пояс.

То ль итальянца темная печаль,то ль этой жизни мертвенная скудостьпридали вечный холодок плечам,что шалью не утешить, не окутать.

Как матери влюбленная корыстьнад вашей красотою колдовала!Шарманкой деда вас не укорить,придавлена приданым кладовая.

Но ваших уст не украшает смех,и не придать вам радости приданым.Пребудут в мире ваши жизнь и смертьнедобрым и таинственным преданьем.

Недуг неимоверный, для чеготы озарил своею вспышкой белойне гения просторное чело,а двух детей рассудок неумелый?

В какую малость целишь свой прыжок,словно в Помпею слабую — Везувий?Не слишком ли огромен твой ожогдля лобика Офелии безумной?

Ученые жить скупо да с умом,красавицы с огромными глазамисошли с ума, и милосердный домих обряжал и орошал слезами.

Справка об их болезни: