Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

— Нэкстэр хальт — Мариен-платц! Пожалуйста, выходите справа! — объявил томный женский электронный голос, и засвистело, завертело, вынесло в безразмерный переход с киосками — музеями вновь только что созданной цивилизации еды в блестящих хрустящих пакетиках; в лабиринт, с десятками потайных лазов, пропахший духами; где самым захватывающим дух аттракционом оказалось прокатиться вверх в прозрачном лифте, и внезапно радостно материализоваться откуда ни возьмись уже на солнечной, палёной марципановой лепки, Мариен-платц, стараясь не размешать себя в толпе под подъезжающий звон чайных ложечек колоколен, и вылиться наружу из поразительно чистого новенького стеклянного бокальчика, похожего на перевернутый вверх тормашками железнодорожный стакан в металлическом подстаканнике, спрессованный кем-то в руках для компактности в куб.

Почувствовав вдруг разом остро, что все эти дни жила как-то впроголодь, Елена распаковала первое же попавшееся под руку кафе, на втором этаже, над пышной кондитерской, с окнами прямо на вяленую башню ратуши. Долго выбирала у витрины — пытаясь вспомнить эпитеты, которые киоскер на вокзале присваивал каждому зоологическому роду бубликов — в зависимости от формы закрутки рогов.

— Нет-нет. Вот это будет для вас очень хорошо. У нас специальное предложение для этого времени дня, — сказала сонная и неприветливая официантка с толстыми икрами, послюнявив меню и ткнув в него тупым пальцем, как будто ноги.

Елена подумала, что раз ей искренне советуют, то надо рискнуть, на всякий случай предупредила, что она вегетарианка — и через полминуты получила жирную шипящую в металлическом судке яичницу с жареной скорченной сарделькой, и скучным зэ́ммэлем на блюдечке с тошнотным маслом в горчичнице, и чаем.

Растолковала официантке всё снова здорова. Но та с тупой рожей, переминаясь с ноги на ногу, стояла на своем:

— Вы заказали комплексный завтрак, и теперь отменить уже ничего нельзя.

Елена молча бросила ей на стол деньги и вышла, к завтраку принципиально не притронувшись и краем мизинца.

Перебралась в маленькую чайную на Кауфингэр штрассэ, с круглыми низенькими мягкими табуретками, где официантки, сразу же, едва она всунула туда нос, в один голос певуче ей закричали архаичное:

— Grüβ Gott!

«Ради этого стоило пострадать от сарделек, чтоб сюда прийти!», — улыбнулась Елена, с наслаждением подыскивая языковой эквивалент: приходишь, эдак, в Москве в школьную столовку, а тебе там буфетчица тетя Груня, вся в белом, кричит из-за прилавка: «Бог в помощь!»

Удобно уселась в середине зеркального зала и, с жадностью наблюдая, как за соседним квадратным дубовым столиком как минимум столетняя дама в серенькой шляпе в черный горох, в изящном сером пиджаке с юбкой, в сереньких капроновых колготках и в отчаянно белых кроссовках, флиртует с бородачом-ровесником, сидящим за столиком у лессированного солнцем окна во всю стену — не переходя друг к другу, они оба получали явственное несказанное удовольствие от энциклопедичного обсуждения необычно жаркой нагрянувшей на прошлой неделе погоды, — Елена, наконец, дождалась двух только что испеченных крестовых зэ́ммэлей, с пахучей корочкой, проваливающейся под пальцами, и с вишневым конфитюром и чаем с двойной заваркой (удивительного пепельно-цитрусового привкуса), и накинулась на все это, как будто с месяц уже ничего не ела.

Смешливый белобрысый курносый официант, чуть старше Елены, подстриженный бобриком, успевал только удивляться, в восторге притаскивал безразмерный этюдный ящичек с круглыми акварелями джема, с ироничной чопорностью распахивал крышку, давал ей ткнуть пальцем, как кистью, выбирая сорт — черешневый, абрикосовый, вишневый, малиновый — потом снова грохал ящик на сервант, профессионально вспарывал острым серебром плоть зэ́ммэля, а потом доливал чая, а затем уже просто подплескивал кипятка («Darf ich Ihnen gleich direkt in Ihre Tasse nachschenken?»), выставив перед ней овальный стаканчик с пакетиками несуществующего в Советском Союзе чая Earl Grey, вызывавшего во всем теле несказанное блаженство необъяснимым, действительно блаженно-сероватым бергамотовым запахом; и утаскивал на кухню очередную разделанную тарелку с салфетками и крошками. После третьей чашки, из кухни к ней подплыл толстяк-хозяин чайной и довольно сообщил ей, что все остальное — за счет заведения.

Еле выйдя из-за стола и постанывая от наслаждения, повторяя не к месту «Grüβ Gott!» подмигивающим ей молоденьким официанткам с одинаковым сверкающим янтарным руном перманента, она вынырнула опять на Мариен-платц, зашла в блаженно пахнущий свежей бумагой многоэтажный книжный, жутко растерялась от туристической толкучки, и — от растерянности, неизвестно зачем — рассмеявшись, при входе же, в шутку, купила себе роскошный огромный альбом с неизвестными фотографиями «Битлз» — в память об отживших свое апостолах детства — Джоне и Поле — тут же выскочив из магазина наружу и через минуту же забыв о болтавшемся в руке пакете с альбомом.

Улизнув в приток площади, и догнав, против течения, Театинэр-кирхе, зависла в прилипших к алтарю и стенам туманах, опять наслаждаясь странным эффектом просвечивающей сквозь проеденный временем торс барочного Луки бестелесности.

Выйдя снова на солнце, подумав: «Как странно, наверное, Театинэр должна выглядеть сверху — вытянувшаяся таким ровным крестом!», промотала на быстрой скорости по-имперски неуютный, громоздкий и чересчур геометричный парадный сад, набрела вдруг на водопад — и пыталась докричаться до проносящейся мимо на велосипеде сгорбленной коренастой баварки: «Это Изар? Это Изар?»

Та обернулась на нее через плечо, как на ненормальную, и пискнула: «Айзбах!».

Вместе с водопадом и ручьем Елена впала в английский парк: каждое деревце уже тыкало мириадами смарагдовых стрелочек, приглашая прогуляться в самые разные опупевшие направления, сводя с ума педантичных прохожих; конские каштаны и вовсе мускулисто зажали руки в кулак и грозили нереально гигантскими почками размером с каштан. «Неужели у них каждый год вся эта роскошь так рано вытаскивается из ларцов — или это — пожарная спешка после урагана?» — Елена уже почти бежала дальше, подстанывая от нетерпения, завидев что-то совсем уже невозможное. Звездистая, необычная, как будто маникюрными ножницами по лепесткам мелко и остро нарезанная белая магнолия. Едва, едва распустилась! И уже устраивала удивительный, невесомый локальный снегопад легкими хлопьями. И, как оказалось при приближении носа к сугробам — изумительно пахла — почему-то ментолом. Пытаясь понять, что же это за типчик такой торчит, вон, с приятными, щепоткой большого, указательного и среднего вылепленными, веретенками почек, Елена начала искать под голым деревом прошлогодних удостоверений личности — но натыкалась на пахучей земле то на скукоженные самокрутки граба, то на фигуристые векселя и расписки дуба — и со смехом поняла, что ветер давно уже произвел подлог документов. Бук? Или не бук? — вот в чем вопрос. Рядом липа, утеплившаяся, почему-то, с южного бедра мельхиоровым мхом, отцеживала циановый небесный чай в тонко вырисованное, очень частое, изящное черное ситечко. Кто-то здорово обманулся: одна из нижних веток (судя по пеньку — всего-то сантиметров семь в диаметре) была грубо обрублена — но взамен липа с этого боку с вызовом выпустила уже как минимум четыреста крепких свежих побегов, настойчиво тянущихся вверх. На соседней, громадной уже, липе (настолько громадной, что казалась бесконечной, детально разветвленной лестницей в небо, ведущей, причем, сразу во всех направлениях, и — закинув голову вверх и взбираясь взглядом все выше, — Елена чуть не опрокинулась на мураву от вертиго) притулилась в просвете ветвей миниатюрнейшая пеночка с карминной грудкой и красным, загорелым личиком, как у Марги — и, разевая клюв в диапазоне чуть ли не больше себя самой, зримо вздымала над собой солнечную перину небес заостренными стре́лками звуков, — с медитативным терпением в паузах ожидая, не подхватит ли кто из соседних кустов. Подхватывали: но скорей подскрипывали, и никто не дотягивал до заранее заданной чистоты. С вызовом, всё увеличивая певческий задор и помогая звукам всем миниатюрным тельцем, и даже хвостом, — дрожа при аккордах каждым легчайшим игрушечным перышком, — птица взяла еще пару недосягаемых мелодических высот — и не дождавшись отклика, вспорхнула, стартанув, как на катапульте, и растворилась в воздухе.

Уже подвывая от своей неспособности быть адекватной торжеству соседнего граба, вывесившего свои полоумные украшения, Елена обошла его со всех сторон, набожно, не дотрагиваясь, и, наконец, подобрала пароль — как насладиться представлением: забежала в его тень, и, прохаживаясь туда-обратно, как будто невзначай поворачивала взор к полуденной стороне — прокатывая огненные пяльцы солнца за сонно растопыренными пальцами веток с нежно фисташковой пряжей сережек: пряжей, опаленной по диаметру светила — с горящим клубком-маятником в сердцевине. Мотавшим, в зависимости от ее шагов, то справа налево, то слева направо. Откуда-то из-за кулис ветвей крошечный невидимый свистун внятно, с расстановкой, подпискивал: «Тебе-тебе!.. Тебе-тебе!.. Тебе-тебе!»