Три дня до лета - А. Сажин

его впустить. И он освоится с концами, перевезя все свои вещи. Я в театре бесконечно сижу в своем ряду номер N на месте N, и он нихуя не иммерсивный этот театр. Ебаные декорации. Замерший замерзший философ ждет восьми вечера, чтобы не платить сто рублей за вход и бесплатно погрузиться в изучение физиса ЦПКиО имени Кирова, в мерцание ЕГО звезд и лязг голых ветвей деревьев на ветру. Сто рублей и ледяная рябь канала. Это слишком много, непреодолимо. Вкупе и по отдельности. А в особняке с грифонами за спиной ближе к звездам. В особняке с грифонами – свои собственные хрустальные звезды. Но там никого нет! Ни души. Яркая белая пустота. Здесь на этом месте на улице Депутатская я впервые отчаянно испугался. Испугался, что один-оденешенек. Вокруг высокие стены с принтами сцен из жизни, а мерцание звезд в пустоте неба где-то сверху – скачки напряжения дешевого ремонта.

И даже не важно, где ты. На Энтузиастов или на Депутатской.

Решил пройтись. Ни души. Начинается снег, кружит едва заметными точками, почти сливается с морозным воздухом. Пелерины фонарей освещения обнаруживают крадущиеся точки снега, каждый источник света играет свою игру, все они разные, но все несут свою жизнь тягостно и молчаливо, никто не скажет «спасибо», вы не услышите сомнений и извиняющей реплики с лицом живого человека за выстрелом и разлетающимися на стены мозгами, лишь каменные лица усталого света, усталого от очертенелой обыденности и обреченности как в фильмах Балабанова. Изредка за сплошным забором скрипит детская качель. Это твой мир, я тебе его уступаю.

Я иду к входу в ЦПКиО, оглядываясь в поисках жизни. Ни души. Пустые улицы, пустые особняки, пустые припаркованные Роллс-Ройсы Фантомы.

– Слушай, Рита, я хочу тебе кое-что сказать. Из меня ничего не выйдет.

Тягостное молчание в ответ.

– Да, ты зря теряешь свое время со мной, прости…

Это был тяжелый разговор.

Тяжело это услышать. Тяжело это произнести. Похоже на конец и бесконечное одиночество. Страшно зачесалась поясница, пробил пот. Старая травма, лет десять назад один хороший врач в детской поликлинике, врач ЛФК, лечил мои межпозвонковые грыжи. К нему меня привез брат, так как ходить я не мог, настолько все было серьезно. Он был иглотерапевт. Одна игла – и я смог встать. Чудесный врач. Я часто потом его посещал. На одном из сеансов, подключая к моим пальцам какие-то электронные приборы, что-то измеряя, он сказал, что у меня высокая связь с космосом. Что бы это ни значило. Мне это очень понравилось, пожалуй, это был лучший комплимент в моей жизни. Он постоянно экспериментировал с разными приборами, каждый раз у него было что-то новое. Ученый затворник в поисках вечного смысла. Маленькая комнатушка в поликлинике с плоской кушеткой и фотографиями летящих ввысь над горными пиками цветастых воздушных шаров, стремящихся через занавешенное окно в питерское сырое небо. В тот зимний день врач решил провести сеанс лечения током, прикрепив к пояснице электроды. Я лежал на животе и, свернув шею, косился на воздушные шары. Но не смог пролежать и минуты, зуд был невыносимый. За возможность почесать спину я готов был продать квартиру и стать бомжом, этот зуд был сильнее чем артиллерийский зенитный удар по яйцам. Но это было еще не все. Зуд повторился с удвоенной силой, когда я спускался в метро после мороза, спеша на работу. Испарина на моем лице соленой линзой испускала такую связь с космосом, что народ вокруг стал, кажется, оборачиваться. Я стоял столбом, стараясь не шевелиться и не запустить руку в штаны, ведь это было бы действительным концом. Теперь в особо важные моменты жизни зуд на пояснице говорит мне «привет, поговорим?» Я все потерял.

Созвездие Большой Медведицы. И даже не важно, где ты. На Энтузиастов или на Депутатской.

Созвездия хрустальных люстр особняков и черного зимнего неба светили только для меня, оборачивайся-не оборачивайся. Тугое плотное время мешает моему шагу, но все-таки расступается передо мной. Свет пустых окон с каждым фотоном кажется не таким уж далеким. Я привыкаю к нему как к новому дому, но знаю, не стоит так делать. Скрип качели за забором. Я вздрогнул. Я боюсь, похоже страх овладел мной окончательно. Мне кажется, из меня ничего не выйдет – повторяю я тебе, а ты опять молчишь. Приобнял тебя за плечи. Ты взяла мою руку и тягостной изгибающейся волной кисти как плетью скинула ее с себя как нечто чужое и ненужное. Это было за занавесом, за нашими спинами, не для зрителей. На сцене же твои глаза смотрели в меня, бегая меандром, и не останавливаясь надолго, изредка цеплялись за фактуру не меня, а за отражения белых окон на моем лице. Твои глаза рассказывали чей-то прошедший день буквами в сценарии. Я хотел определить качество твоей игры. Я хотел это сделать секундным рефлексом, но оборвал. Незачем. Ведь она идеальна, словно искусственный интеллект. Идеальна, но безжизненна. Я не знаю, люблю ли я тебя… но, кажется, не могу без тебя, потому что ты рядом. Я буду не один этой ночью. Сейчас… Но я очень хочу увидеть твои дефекты, твои недостатки и шероховатости, чтобы полюбить тебя по-настоящему. Я очень хочу тебе все рассказать, все, что со мной было этой осенью. Но уже не уверен, что существую, что ты существуешь, что не получится так, что искусственный интеллект будет рассказывать другому искусственному интеллекту чей-то сценарий и писать книги о нас. Может, поэтому я ступаю осторожно, оглядываясь, в поисках теплого дыхания существования, вылущивая мимические морщинки на твоем лице.

Я продолжаю свой путь ко входу к ЦПКиО. Вдруг я увидел высокую прекрасную женщину, прекрасную амазонку. Она заметила меня и ускорилась. Она точно идет мне навстречу. С каждым ее шагом я понимаю, что она очень высокая, на голову, а то и на две выше меня. Прекрасная амазонка в хлопковом бежевом костюме под оверсайз-пуховиком, как модно в этом сезоне. И пыльно-розовые Тимбы на ногах.

– Я слышала ваш голос.

– Я думал, что никого не встречу сегодня.

– Вы здесь живете?

– Почти.

– Меня Лера зовут, а вас?

– Андрей.

– Пойдемте вместе.

Огромная хрустальная люстра закачалась. Я услышал топот сверху и посмотрел на прекрасную амазонку Леру, а потом на припаркованные Фантомы за окном стеклами в пол. Там снаружи снег разыгрался ни на шутку, безжалостно уничтожал мои сметенные следы. Фонари все так же безучастно эманировали свет. Деревья парка собирали снег по крупицам пока не образовали