Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

— Ничего, — сказал Бьёрн. — Просто я не совсем проснулся.

Белокурая девушка бежала по… Он зажмурил глаза и открыл снова. Чуть улыбнулся, принуждая себя увидеть то, что он видит в действительности. Уличные фонари. Церковь Софии-Альбертины за пеленой снега с дождем. Толстого мужчину в черной кожаной куртке, который, чуть пожав плечами, ищет в кошельке сдачу.

— Да. По-хорошему спать бы еще в это время…

Бьёрн отогнал черную птицу и заставил себя ответить:

— Да все пройдет.

— Да, — сказал таксист, протягивая сдачу. — Все пройдет. Верно.

Волосы еще не просохли после душа, влага холодным шлемом сжимала голову. Слово «нигде» проплывало перед глазами, но он не позволил ему себя поймать и парализовать, только натянул капюшон, пока такси трогалось и отъезжало, потом оглянулся на порт. Паром уже стоял там, он стоял там всю ночь, но пассажиров на борт пока не пускали. Они выстроились в небольшую очередь, группа съежившихся мужчин с поднятыми воротниками. Он немного постоял, вглядываясь в них, — нет, риска никакого. Никто из них его не узнает, поэтому он наклонился, взял сумку и направился в их сторону. Никто не оглянулся. Никто не посмотрел на него. Он встал в конец очереди, поглубже засунул руки в карманы дафлкота и стоял неподвижно, как остальные, глядя в темноту. Наслаждение ощущать себя никем. И наслаждение знать, что ты все-таки не никто. А солист «Тайфунз» и звезда такой величины, какая только возможна в шведских масштабах. Вот сейчас он пересечет пролив на пароме, а дальше возьмет такси до аэропорта Каструп. И уже успеет пройти регистрацию, когда остальные ребята только прилетят стокгольмским рейсом.

Белокурая девушка бежала по дороге, черная птица пикировала на нее сзади, из ниоткуда явилось слово «нигде» и парализовало его. Он мотнул головой, отгоняя картины, и шмыгнул носом, словно напоминая себе, что он не спит, что он на самом деле не спит уже сорок пять минут. Почему же он не может отделаться от этого сна? О чем он?

Он порылся в карманах в поисках сигарет и повернулся вбок, прикрывая огонь зажигалки ладонью. Может, все дело в тексте, в том самом тексте, который он уже спел столько раз и будет петь сегодня вечером на английском телевидении. Он произнес одними губами: Once there was a girl that I…[15] Внутри подсасывало от сценической лихорадки. Вдруг он собьется? Вдруг замолчит? Или вдруг вступит не там и будет стоять, как идиот, перед английской телепубликой, не в силах попасть в мелодию, которую пел сотни раз.

Он закрыл глаза и глубоко затянулся. Этого не произойдет. Этого никогда не случалось и в этот раз тоже не произойдет. Он — Бьёрн Хальгрен. Нельзя об этом забывать. А Бьёрн Хальгрен не сбивается. Просто надо про это помнить. Он сменил позу, перенеся центр тяжести с левой ноги на правую, и, выпустив дым, смотрел, как тот расплывается в темноте, словно маленькое облачко. Но, думал он, чуть улыбаясь давно знакомой мысли, кто, собственно, такой Бьёрн Хальгрен?

Сирота… Слово стремительно проносится сквозь беззащитное сознание, так что проходит секунда или две, прежде чем он успевает его отогнать. Никакой он не сирота. У него же есть мать, с который он, между прочим, сегодня встречается. А где-то на белом свете ведь и папаша имеется, хоть и давно уже этот гад на ум не приходил. В подсознании шевелятся детские фантазии — король, футболист, актер, — Бьёрн морщится. Ну конечно. Куда вероятнее, что его отцом был старый докер-алкаш или моряк на досрочной пенсии. Скоро, надо думать, сообразит, что он — папаша рок-звезды, и явится, как другие пропавшие папаши, предъявить claim to fame.[16] Но Бьёрн с ним встречаться не намерен. И не собирается отвечать на некоторые вопросы журналистов, а если и сделает это — именно что если, — то укажет на то, что заслуги старикана весьма скромны. Один сперматозоид. А этого недостаточно, чтобы встретиться с Бьёрном Хальгреном. Совершенно недостаточно.

Он снова поднес ко рту сигарету и обнаружил, что она погасла. Как он не подумал, что надо было прикрыть ее рукой от дождя? Наплевать. Он отшвырнул окурок и пожал плечами. Так кто же тогда Бьёрн Хальгрен? Он снова улыбнулся.

Год назад Бьёрн Хальгрен был восемнадцатилетним девственником. Довольно нервозным типом с отвратительными оценками, который ночами не спал и все думал, приведется ли ему когда-нибудь переспать с девушкой, слабак, не решавшийся сойти со сцены на школьных танцах, где всегда выступал со своей группой «Мунлайтерз», жалкий сопляк, который просто-напросто не решался ухватить какую-нибудь из девчонок, что стояли там и томились ожиданием… Пока та Анн-Софи в Хельсингборге, можно сказать, не затащила его в девчачью раздевалку позади спортзала и все не устроила. На все про все ушло две минуты, но это были две очень памятные минуты. Во всяком случае, для него.

Он сразу стал другим. Парни в группе заметили и ухмылялись. Девчонки в школе одаривали его долгими взглядами. А Инес целую неделю провожала глазами. На лбу у нее постоянно лежала морщинка, тонкая морщинка, выдававшая, что Инес знает: он уже развязал свой поводок и удрал. Только Сюсанна и Биргер ничего не замечали, но это для них нормально. Сюсанна была слишком маленькая. А Биргер дальше собственного носа не видит. И никогда не видел.

Так кто такой Бьёрн Хальгрен? Если абстрагироваться от звездности. Просто парень, который трахнул Анн-Софи? Нет. Парень, который трахался потом еще с семью — нет, с восемью девчонками. И к тому же парень, который стоял, небрежно прислонясь к стене у подъезда на Стура-Норрегатан, у парфюмерного магазина Саломонсон, парень, видевший, как осветилось и засияло лицо Евы, едва она вышла из магазина и заметила его.

— Бьёрн!

Он вздрогнул и обернулся, гоня прочь мысль о том, что он, пожалуй, умеет вызывать людей силой воображения.

— Ева? Ты? — Он уставился на нее.

Сегодня она не сияла и не светилась. Лицо было бледное, почти белое, а глаза — огромные и черные. Или подведенные черным.

— Да, — выдохнула она, а потом, словно охваченная внезапным смущением, потупила взгляд. — Это я.

— Что ты тут делаешь?

Он почувствовал бесцеремонность в собственном вопросе и попытался смягчить ее извиняющейся репликой:

— Ведь еще так рано.

Она подняла на него глаза, темные и блестящие.

— Я просто хотела проводить тебя. До самолета.

Бьёрн поднял плечи и чуть отступил назад. Едва заметное движение, тайное установление дистанции, — но его было достаточно, чтобы лицо Евы через мгновение сделалось совершенно непроницаемым. Потом она вдруг улыбнулась, сверкающей белозубой улыбкой, в глазах появился озорной блеск.

— А, да я просто пошутила. Мне все равно сегодня ехать в Копенгаген. И я решила воспользоваться случаем и проводить тебя.

Его плечи опустились, но спина по-прежнему оставалась прямой и напряженной. И он не придвинулся ближе.

— А что ты собираешься делать в Копенгагене?

Она улыбнулась снова:

— Встречаться с подругами. И ходить по магазинам. Покупать одежду.

— Вчера ты ничего про это не говорила…

Она пожала плечами, глянув на него:

— У девочек свои секреты…

В этот же миг очередь зашевелилась. Началась посадка. Ева взяла Бьёрна под руку и потерлась щекой о шерстяной рукав.

— Но если ты хочешь ехать один, я могу подождать следующего парома.

Бьёрн облизнул губы, посмотрел на нее и улыбнулся.

— Да ну что ты, — сказал он. — Конечно, проводи меня.

~~~

Элси уселась на край дивана, крепко держа сумочку, и посмотрела по сторонам.

В фойе было полно народу, люди всех возрастов и разных национальностей двигались туда-сюда, входили и выходили, поднимались и спускались по лестницам, присаживались на какой-нибудь из темно-красных бархатных диванов, оглядывали себя в одном из зеркал с золоченой рамой, прежде чем, отвернувшись и выпрямившись, подозвать к себе швейцара, молодого или старого мужчину, облаченного в чуть потертую униформу несуществующей армии, красную с золотым. За стойкой администратора стояло четверо мужчин в старомодных визитках и молодая женщина в черном. Двое из них, наклонившись вперед, с серьезным видом слушали постояльцев по другую сторону стойки, остальные стояли, уткнувшись в бумаги и папки. Женщина в черном улыбалась пожилой даме, но та не улыбнулась в ответ, только коротко глянула, открывая сумочку, а потом чуть отвернулась.

Было очень тихо. Как ни пытались звуки пробиться снаружи — гул машин с улицы и фортепьянная музыка из бара, — сюда, в фойе, они пробраться не могли. Люди разговаривали друг с другом, но уже в двух метрах невозможно было разобрать ни слова. Наверное, архитектор отеля невзначай угадал золотое сечение, а может, нарочно рассчитал высоту и ширину так, чтобы гасить звук. Если только дело не в этом паласе на полу. Или в том, что люди инстинктивно понижают голос, вступив в это фойе. Чтобы не беспокоить. Не бросаться в глаза. Не нарушать правил игры.