Рукоять меча - Элеонора Раткевич

Аканэ, учитель мой, наставник, где ты? Почему тебя нет рядом? Нет именно сейчас, когда ты так нужен… и я не могу повиниться перед тобой и спросить твоего совета. Ты старше меня, и ты несравненно лучше разбираешься в людях… и ты мог бы подсказать мне, что же теперь делать… потому что я не знаю, чем тут можно помочь… Аканэ, что же, ну что мне делать?

Воин должен понимать, когда настала подходящая минута для наступления, а когда не только можно, но и нужно отступить, когда истинная доблесть в том и состоит, чтобы вовремя дать деру, сберечь себя для предстоящей атаки и ударить насмерть. Ты ведь говорил мне об этом, Аканэ, ты ведь заставил меня бежать что есть духу, собственной жизнью оплатив мое бегство, – и мы победили, и ты снова жив… вот только я забыл твое наставление. Почему, ну почему я не попытался бежать, как только срослись мои сломанные кости? Почему не попросил любого из стражников принести мне что-нибудь настоящее, зачем так настойчиво добивался помощи от Кэссина? Мог ведь оставить его, сбежать, найти Юкенну и уже потом вернуться и приняться за Кэссина вновь! Отчего не захотел отступиться? Ведь столько я с ним бился – и все впустую. Должен был сообразить, что не выйдет у меня ничего. Должен был, дурак скудоумный! Как я мог быть таким самонадеянным?

Но я-то думал, что этот миг никогда не наступит. На чужую жадность понадеялся. Все мне казалось, что не захочет этот мерзавец обойтись частью, когда есть надежда заграбастать целое. И не станет меня пытать – ведь так он не сможет получить всю мою силу… хотя и того, что он сможет получить, замучив меня до смерти, слишком много. А он захотел. Я, болван, думал, что времени у меня достаточно – так или иначе, а если случится что непредвиденное, сбежать я смогу и Юкенну найду, и вернусь потом за парнем, и уговорить его сумею… а времени у меня – до рассвета… и ни мгновением больше… и не смогу я до рассвета сбежать отсюда… даже будь я цел и невредим, и то бы не удалось. А на самом деле мне гораздо хуже, чем кажется со стороны, это я перед Кэссином перья распускал, показывал, какой я умелый воин, а перед собой перья не распустишь, не получится… мне все-таки больно, и раны мои заживут только к утру, а тогда будет поздно, непоправимо поздно… и меня снова отведут в допросную камеру… только теперь меня там будет ждать Кэссин. Какая страшная насмешка судьбы!

Но почему Кэссин, почему не он сам? Неужели только для того, чтобы сломить меня? Да, это может… могло бы сработать. В уме этому мерзавцу никак не откажешь и в наблюдательности тоже. Но должен ведь он понимать, что я могу и отказаться. Он ведь не знает, отчего я так стараюсь уберечь Кэссина, почему его жалею… да и жалость владыке здешних мест едва ли знакома. Он не может рассчитывать на мою жалость наверняка. Должен у него быть и запасной вариант. Предположим, я откажусь. Возьмется ли он за пыточную снасть сам – или все-таки Кэссина заставит? Конечно, Кэссин-палач… это сломит меня куда вернее, чем все, что он в состоянии измыслить сам… но и силу мою тогда получит не он, а Кэссин. И он должен это понимать.

А так ли существенно, кто получит силу? Кто из них двоих, выпив меня почти целиком, сорвет перстень с рубином с моей мертвой руки? Кэссин покорен ему во всем… и он будет использовать свою новую силу так, как ему прикажут. А если хозяин захочет, он проделает с Кэссином то же, что и со мной… и если моим палачом станет Кэссин, я за его жизнь ломаного гроша не дам.

За жизнь его хозяина, впрочем, тоже. Овладев такой силой, Кэссин может и не захотеть слушаться… и тем более умирать по приказу. Он может попытаться опередить своего хозяина… и тогда вопрос только в одном: кто из них успеет первым, кто из них кого прикует к пыточному столу… кто останется в живых и овладеет желанной добычей.

Но и это тоже не важно. Потому что совершенно безразлично, что же произойдет. Будет Кэссин убит, замучен или сам возьмет верх. В любом случае завтра окончательно погибнет человек по имени Кэссин. Останется Кэссин – черный маг.

Конечно, можно преломить перстень и умереть. И вместе со мной рухнет этот замок со всеми его темницами, допросными камерами и прочими хозяйственными постройками. И если до утра другого выхода не найдется, я так и сделаю. Я не должен отдать свою силу в такие руки и не отдам ее. А значит, умереть мне придется. Потому что ничего я не смогу до утра. Если бы хоть один стражник ко мне зашел, я бы еще понадеялся, что удастся его уговорить, что принесет он мне хоть каплю настоящей воды, хоть веточку живую, хоть земли комок… все бы в дело сгодилось. Но теперь меня охраняют не стражники, а собратья Кэссина, мечтающие выслужиться ученики. Этих не проймешь ни добром, ни угрозами, да и нечем мне им пригрозить.

Да, только это я еще и могу сделать. До рассвета пытаться найти выход – потому что не должен воин умирать раньше смерти. Прожить до рассвета в надежде на немыслимое чудо, которое все исправит и позволит мне выполнить свой долг. И только тогда, когда все надежды окажутся напрасными, снять перстень и сломать его. Умереть и отпустить свою силу на волю. Если и не исправить ошибку, то хоть немного смягчить ее последствия. Потому что моя ошибка непоправима. Я могу только умереть, я обязан… но я обязан был найти Юкенну – и не нашел его. А еще я обязан был спасти Кэссина от него самого – и не спас. Я в долгу перед ним – и этот долг останется неоплаченным. Моя смерть не изменит ничего. В ту минуту, когда Кэссин переступит порог допросной камеры, он переступит и через себя. Окончательно и невозвратно.

Аканэ, учитель мой, наставник, великий воин – что же мне делать? Я могу перекроить действительность и изменить лицо мира – так почему же я не могу наставить на ум сопляка, еще не окончательно ставшего мерзавцем? Я испробовал все, что мог, и ничего не добился. Аканэ, ты был мне отцом, ты был мне братом, ты научил меня всему – так почему же ты не научил меня, как мне самому стать учителем? Что мне теперь делать, Аканэ?

Глава 4

ЗЕМЛЯ И ВОДА

Эти слова не давали Гобэю покоя. Фраза, которую он поначалу даже не заметил, преследовала его неотступно. Треклятый Кенет многое преувеличил, многое сказал сгоряча, кое-что явно выпалил с желанием обидеть… но не это. Не эти слова.

Как он там говорил? «На меня это не действует. Понимаете, я все это уже слышал»…

И потом, немного погодя… «Убогая у вас фантазия. То же самое и почти теми же словами»…

И самое главное – то, что едва не ускользнуло от внимания разгневанного Гобэя… «А вы и не можете помнить».

Пусть бы Кенет даже и попадался ему когда-то на жизненном пути! Не беда и то, что Гобэй уже пытался прочесть ему свою обычную лекцию. И то, что она не возымела обычного действия, – тоже не самое страшное. Хуже, конечно, что Гобэй напрочь забыл об этой встрече… так ведь мало ли жаждущих мудрости подростков млели, выслушивая его откровения! Немудрено и позабыть, перепутать одного подростка с другим. Нет, это все ерунда, мелочи…

Но почему он так уверен, что Гобэй не просто позабыл об их встрече, а не может ее помнить? Не вспомнить, а именно помнить?

Откуда в его голосе взялась несокрушимая уверенность?

Многие маги умеют стирать память, и Гобэй в их числе. Потому-то он и не сомневается, что его никто не заставлял забыть. Стертую память можно восстановить – пусть обрывочно, пусть не полностью, но можно. Никто и никогда ничего не забывает полностью. То, чего не помнит разум, помнят чувства. То, чего не помнят чувства, помнит тело. Чтобы полностью, без остатка стереть из памяти человека даже самую ничтожную мелочь, его надо убить. Пока человек жив, хоть что-то в нем помнит. Память неподвластна магии. Недаром Гобэй так старался заставить своих учеников жить только жизнью разума: память ума ничтожна по сравнению с памятью тела или чувств. Чем раньше и полнее ученик станет жить только разумом, тем быстрее он забудет, что его воля отныне ему не принадлежит. Но и этот способ небезупречен. Стоило пленнику пробудить в Кэссине хоть какие-то чувства – пусть даже ненависть к себе, – как память тела и чувств властно напомнила ему о том, кем он был когда-то, и мальчишка начал ускользать из-под контроля.

Кстати, а что этот недоучка сейчас поделывает?

Гобэй мельком взглянул в магический шерл. Увиденное не особо его встревожило. Кэссин лежал в своей постели полностью одетый, вперив безучастный взгляд в потолок. Ну-ну, не так уж и плохо. Ускользает от контроля… но все-таки не совсем. Конечно, особого восторга он не испытывает – а ведь сам факт получения приказа должен был заставить его плясать от радости. Но и признаков горя или недовольства тоже не наблюдается. Он и не думает осуждать своего обожаемого кэйри… впрочем, он и вообще не думает. Взгляд совершенно бессмысленный. Обычно решительно сжатый рот вяло расслаблен. На лбу не блестит лихорадочная испарина. Парень ни о чем не думает, он просто отдыхает после трудного дня: завтра его ожидает куда более трудный день, а в преддверии тяжелой работы не грех и отдохнуть. Не очень-то похоже на прежнего Кэссина – но и ничего такого, о чем бы стоило тревожиться.