За пивом! Крупнейший пивной забег в истории, воспоминания о дружбе и войне - Джон Донохью

ночь никто не вошел сюда и никто не вышел из квартир – похоже, дом был вообще пуст, все разбежались. Насколько я мог слышать, то же безлюдье царило и на улице. Ни машины, ни прохожего. На поясе у меня все еще висел пистолет 45-го калибра с полным магазином, и я решил, что, если кому-нибудь придет в голову сунуться сюда снаружи, я пристрелю его без колебаний.

Знаете, поезжайте в Нью-Йорк и поспрашивайте там обо мне. Каждый вам скажет, что парень я компанейский. «Чики? Чики знает всех», – заявят вам (или что-нибудь в таком духе). Я легко завожу новых знакомых, хотя у меня, хвала Господу, хватает и настоящих друзей.

Но здесь, сейчас, перед лицом всех этих смертей, я первый раз в жизни был в растерянности. В этом бардаке не было ни единого человека, которого бы я знал, и, что еще хуже, никто не знал меня. Наши военные не могли мне помочь, и я не мог их за это винить – у них своих проблем было выше крыши. На их месте я и сам бы не знал, что со мной делать. Что касается сайгонских копов, то на них тоже было глупо надеяться: они тут занимались спасением своей страны, кто я для них? Не с кем было даже перекинуться парой слов. Я был один-одинешенек, и это новое для меня чувство мне совсем не нравилось.

Черт его знает, что со мной творилось. Может, я просто впал в полусон, или меня мутило от голода, или я помешался от всего этого. Но после нескольких часов в одиночестве мой усталый ум принялся блуждать среди далеких видений и звуков…

– Чики, хорош! Ну дай еще пару яиц!

– Отвянь, Хохотун. Снайпер из тебя никакой – как вообще можно было промахнуться по катеру Кольцевой линии? К тому же у меня и так всего четыре осталось.

– Ну не жмотничай! Дай хоть одно!

Мы с Хохотуном оседлали синие перекрестные балки эстакады моста Генри-Гудзон и занимаемся прицельным яйцеметанием по круизным катерам, которые скользят под нами, по Спьютен Дуйвил. Внутри стальной арки над течением прохладнее, чем там, наверху, где вовсю шпарит жаркое июньское солнце. Хохотун наконец посылает яйцо какому-то дядьке точно в центр шляпы. Тот, понятно, зол как черт – ого, какая жестикуляция! Такое грех не отпраздновать! Цепляясь за железо, как обезьяны, мы перебираемся к утесам на той стороне реки, откуда начинается Бронкс. Пройдет какое-то время, и приливное течение повернет обратно к Инвуду, тогда мы сможем вплавь добраться домой, молясь, правда, чтобы этот момент не совпал с очистным сбросом – иначе придется лихорадочно нырять под вонючую струю.

– Вы как хотите, а я лично буду прыгать с большого К, – кричит Рикки Дагган. Громадная буква К – в честь Колумбийского университета – нарисована голубой краской на самом высоком, девяностофутовом утесе, нависающем над рекой.

– Эй, я тоже! – подхватывает Томми Коллинз.

– Обалдел?! – ору я в ответ. – Только не в мою вахту! Укокошишься, и мне тоже не жить – сначала меня прикончит твоя мамаша, а потом и моя.

Я сам карабкаюсь на «Верзилу», как мы его между собой называем. Бросаю один долгий взгляд на Палисейдс, где отец день напролет торгует хот-догами в парке развлечений – перед ночной сменой на карандашной фабрике «Фабер» в Энглвуде[102]. Еще отсюда виден Манхэттен и, конечно, наш любимый Инвуд-Хилл-парк в пышном убранстве из диких деревьев. Вот в такой же чаще, под священным тюльпановым деревом, делавары и продали свой остров[103] Петеру Минёйту, губернатору Новых Нидерландов. Подо мной вьется чистый от лодок речной поток. Поза Тарзана, толчок ногой, кувырок – и я наконец лечу, и лечу, и лечу вниз, навстречу прохладному всплеску! Темнота.

Я встрепенулся.

Спасительная свежесть ручья, в которую я окунулся, обернулась ничем. Я сидел все там же – в проклятой парадной в центре Сайгона, и воздух вокруг меня был горяч, словно в русской бане в Нижнем Ист-Сайде. Я подошел к дверям и прислушался. Где-то неподалеку – может, в паре кварталов отсюда – все еще стреляли. Я принялся мерить вестибюль шагами.

– Эй, парень! Хватит там скакать, как воробей! Поди-ка сюда!

Я бросаю подметать полы в Демократическом клубе на Дайкман-стрит, которым управляла моя тетка, и пулей лечу к столу, где наш судья играет в покер с другими политическими заправилами, такими же здешними завсегдатаями.

– Чики, сбегай к Бенни и принеси мне сигару, а? Хотя нет, лучше две! Я так чувствую, игра-то нам предстоит до-олгая! – И все понимающе хохочут.

Я знаю, что говорят они не о том, как «стрит-флеш» бьет «фулл-хаус». И в ходу сейчас совсем другие колоды. Они толкуют о том, как протолкнуть своих кандидатов на ближайшие выборы или как наградить местных стряпчих и судей за то, что те вытащили из передряги кого-нибудь из их родственников.

– Ага, и захвати там новую колоду карт, Чики.

– И крем-соду.

– И батончик «Кларка»[104], малыш.

– И «Пепси».

– Эх, жаль, пива ему не продадут! – Еще один взрыв смеха.

– Что ж, раз мы тут выдвигаем О’Коннела, так пусть он протащит законопроект, чтоб детям отпускали пиво, если есть записка от родителей!

Хохот становится громче.

– Может, ему прямо на этой платформе и избираться? А что? Это даст море голосов! – Теперь они просто захлебываются от смеха.

Они суют мне целый ворох разных купюр, зная, что у меня ни цента не пропадет. Судья вручает мне целую десятку, и я доволен – он всегда щедр на чаевые.

Я распахиваю дверь – субботний дневной свет льется в темноту клуба – и мчусь на угол, к магазинчику Бенни. Я беру сигары «Маканадо»[105], колоду «Байсикл»[106] в синей обложке и прочее, бегу обратно, в клуб, и раздаю им покупки и сдачу. А когда дело доходит до судьи, слышу заветные слова:

– Оставь себе, Чики.

– Огромное спасибо, Ваша честь! – говорю я так, словно стою у него в суде, и все вокруг снова заливаются смехом, который эхом гудит в темноте, пока зычный теткин голос не перекрывает его:

– Пора домой, Чики! Твоя мама волнуется. Пора домой! Пора домой!

Я проснулся от грез и сказал себе: хватит! Сейчас не время и не место плавать по волнам воспоминаний. Если уж вьетконговцы справляют малую нужду на клумбах нашего посольства, то что говорить об остальном городе… Они везде! Соберись!

Я сел на пол и прислонился к стене, напрасно таращась во мрак, откуда не доносилось ни звука. И