Изменник - Хелен Данмор

этого процесса. Но нельзя позволить ему пойти к мальчику в таком умонастроении. Одному богу известно, что он ему наговорит. Андрей быстро соображает. Рискованно, но с таким человеком, как Волков, попробовать стоит. Его сердце начинает биться чаще, и он презирает себя за это.

— Когда я работал здесь во время блокады, к нам попадали дети с оторванными взрывом снарядов или раздавленными при обрушении зданий конечностями. Вы знаете, как это было, вы сами здесь находились. Нам приходилось оперировать. Я не стану вам лгать и рассказывать, что они возвращались к прежней жизни. Никто из нас к ней не вернулся. Но они возвращались к жизни, которую стоило прожить. С некоторыми из тех пациентов я до сих пор поддерживаю отношения.

Он перехватывает брошенный на него искоса оценивающий взгляд.

— Что касается протезирования, мы делали все возможное. Опять же, не стану врать, что привыкнуть к искусственной конечности легко, но качество протезов все время улучшается, поскольку развивается технология и разрабатываются новые материалы. Здесь очень хорошее отделение реабилитации. Вы можете быть уверены, что вашему сыну будет обеспечен первоклассный уход.

— Я понимаю, что вам приходилось делать это неоднократно, — отзывается Волков. Говорит он все так же резко, но расположение духа у него изменилось. Теперь он слушает.

— Хотите, чтобы я поговорил с вашей женой?

— Нет. Лучше, если она все это услышит дома.

«Он прав», — думает Андрей. Полина Васильевна принадлежит к тому типу женщин, которые будут бросаться оземь, хвататься за голову и голосить. Может, оно и к лучшему. Такие быстрее приспосабливаются к новым обстоятельствам, чем те, кто смотрит на него в оцепенении.

— Иногда, — осторожно говорит он, — с детьми лучше, чтобы сначала врач подготовил почву для разговора. Или, может, медсестра, если есть такая, которой он особенно доверяет. Очень важно, чтобы Юра поверил, что мы стараемся ему помочь, иначе у него не будет правильного настроя на выздоровление. Вы знаете, дети смотрят на вещи по-другому, не так, как мы. По моему опыту, они могут быть весьма прагматичны, если не заставлять их заглядывать слишком далеко вперед.

— Прагматичны! — Волков издает изумленный смешок.

— Да. Возможно, выбор этого слова покажется вам странным, но таков мой опыт. — Жизненно важно объяснить ему как можно подробнее все, что он захочет знать. — Дети больше всего страдают от воображаемых ужасов. Например, ему нужно знать, что во время операции он ничего не увидит и не услышит. Он не увидит, как его ногу отделят от тела. Простите, родителям тяжело слышать такое. Он должен понимать, что будет не один, что за ним будут присматривать на каждом этапе. — Андрей откашливается. — Возможно, мне не следует этого говорить, но в блокаду я говорил детям, попавшим к нам в больницу, что они были ранены в бою, как взрослые солдаты. Я собираюсь сказать вашему сыну, что это — тоже сражение. В конце концов, он мог быть ранен во время бомбежки и потерять ногу еще в младенчестве.

— Юры не было в Ленинграде во время блокады. Мою жену эвакуировали незадолго до того, как он родился, — говорит Волков, словно отрицая, что он как родитель чего-то недосмотрел.

Горечь разливается во рту Андрея. «Своих детей они вывезли, в то время как наши…» Но он не должен так думать. Сейчас нужно думать только о пациенте.

— Жизнь готовит нам такие удары, — тихо продолжает он, как будто Волков ничего не говорил. — Юра должен сражаться за свое здоровье, как солдат, и думать о своих шрамах так, будто они получены в бою. И он должен верить, что вы тоже так думаете: что он не калека, а раненый боец, чьей храбростью вы гордитесь.

Волков пристально смотрит на него. Он не принимает того, что говорит Андрей, но и не отвергает с ходу. На мгновение между ними возникает странная близость.

— Эти дети… Вы говорите, что до сих пор видитесь с ними.

— С некоторыми из них.

— Они работают? У них есть семьи?

— У некоторых есть.

Волков кивает, глубоко погруженный в свои мысли. Он снова садится за стол и барабанит по нему кончиками пальцев.

— Поговорите с ним, — наконец произносит он. — Я отвезу его мать домой.

— Через пару минут у меня начнется прием в поликлинике, он продлится до шести. Как только он закончится, я смогу поговорить с Юрой.

Волков взглядывает на Андрея с таким неподдельным удивлением, что Андрей понимает: этот человек редко не получает того, чего хочет, немедленно, стоит ему лишь намекнуть об этом.

— Безусловно, ваш прием может и подождать.

— Чтобы все объяснить Юре, потребуется некоторое время. Я бы не хотел делать это в спешке.

Волков смотрит на него с холодным прищуром.

— Ну хорошо. Я заеду еще раз вечером, после того как вы с ним поговорите.

Прием затянулся, как это обычно и бывает, но не слишком. К половине седьмого ушел последний пациент, и медсестра хлопочет, убирая медицинские карты и загружая стерилизатор. Из приемной доносится грохот ведер. Уже пришли уборщицы со своими щетками и швабрами.

Пора. Он так устал. Ему удалось перехватить стакан чаю между двумя пациентами, но сейчас ему нужна чашка крепкого кофе. Нет времени зайти в буфет. В животе у него урчит от голода.

— Даша, у тебя случайно не найдется чего-нибудь поесть? Я должен сразу же идти к следующему пациенту.

Медсестра останавливается на полдороге, со стопкой грязно-желтых медицинских карт в руках.

— У меня есть «Аленка» в кармане пальто. Погодите минуту…

— Не нужно отдавать мне Илюшину шоколадку…

Но она уже ушла и почти сразу вернулась.

— Вот, пожалуйста. Хотя хорошо бы вам спуститься в столовую и съесть супу, на одном шоколаде долго не протянешь.

— Времени нет, я и так уже опаздываю, — невнятно отвечает Андрей, жуя шоколадку.

— Вы и так уже исхудали. Вас что, Анна совсем не кормит?

— Она прекрасно готовит. Просто меня как ни корми — все не в коня корм.

— Давайте, ешьте всю. Илюша и так закормлен сладостями. Я его слишком балую. Хочется ведь, чтобы у них все было, правда же?