Пчелиный пастырь - Арман Лану

Испанское Республиканское правительство пожинало не только плоды военного фашистского мятежа, но также в равной мере отравленные плоды беспорядка и легкомыслия, чрезмерной свободы — того, что Эме Лонги так остро почувствовал три месяца тому назад. В эти дни в Красном кафе Эме и Анжелита познакомились с журналистом из «Попюлер» — белокурым, спортивного вида молодым человеком. Отправив наспех написанную статью, он рассказывал о том, чему был свидетелем. Говорил о мужестве солдат-республиканцев и вместе с тем о невозможности ими командовать, о нехватке продовольствия, об отсутствии порядка, снабжения, генерального штаба, стратегии и единства. Как могут победить те, чьим лозунгом было: «Milicianos — si. Soldados — jamás»[72]?

— Клемансо у них не было, — сказал какой-то старик с белыми усами.

А один молодой человек невольно ухмыльнулся. Журналист посмотрел на него внимательно и с грустью.

— Этот господин совершенно прав. Признаться, несколько месяцев назад я сказал бы то же, что и вы. Когда воюешь, воюешь. И ничего больше. Расспросите-ка беженцев! Я занимаюсь этим уже три дня. И везде та же картина! С первого же года! Испанцы — анархисты, да и каталонцы тоже! Никаких властей! Никакого правительства! Против этого восстали коммунисты, именно они, и никто другой. Они-то знали, что революция не победит без единого командования. Нужен Клемансо, да, мсье. Но я предпочел бы Ленина. Коммунисты были правы. Они попытались образумить анархистов. Но те взбунтовались. Чем больше старались коммунисты заставить их объединиться с ними, тем больше анархисты артачились! Целые соединения отказывались идти туда, куда посылал их штаб! Ох, уж эта мечта о народном ополчении! И это когда на носу у них Франко и его кадровые солдаты! И расстреливали для примера! И пытались проводить репрессии! Из-за политики Марти росло количество недовольных, а это в свою, очередь вызывало ответные меры — суровые меры.

— Вы напечатаете все это? — спросил Лонги. — Зеллер разделяет ваше мнение.

— Ты знаешь Зеллера! Я ему написал. Но газета пропустит только то, что захочет. Я ведь не в Париже. Э-эх!

Вид толпы был особенно удручающим. Перед мэрией важно восседал на воле изможденный старик; от вола остался такой же скелет, как и от его хозяина; рога у него были в форме лиры. Двое мужчин, закутанных в одеяла, вели другого вола, а вол тащил ветхую повозку, которую подталкивали сзади три женщины — видимо, их дочери. Одна из них была обута в эспадрильи, хотя это было явно не по сезону. Женщины в комбинезонах, с детьми за плечами, едва волочили ноги. У ребятишек были синие губы. Велосипеды, тележки тряпичников, высокие детские коляски — все это устремлялось под платаны, в школьные классы и даже в «Первые такты сарданы». Человек сорок краснолицых жандармов в касках направляли это стадо; некоторые из них были преисполнены сострадания, у других глаза сверкали злобной радостью.

Один унтер-офицер орал, не умолкая ни на минуту:

— Долго еще будет продолжаться этот бардак?! Бросайте оружие! Винтовки направо, пистолеты налево! Налево, дурья башка! Los pistoleros![73] И ножи тоже! Бросай, hombre[74]!

Мало кто из них еще имел при себе оружие. Пистолеты падали в грязный снег, в котором они оставляли блекло-голубые дыры.

Один приличного вида мужчина спросил:

— Куда нас ведут, сеньор офицер?

— И эти людишки еще задают вопросы! Если тебя спросят, скажешь, что ничего не знаешь! А ну живей! Стройтесь! По четыре человека в ряд! Quatro![75] Педерасты проклятые! Вас, верно, сроду не учили строиться рядами! И эта сволочь еще хотела победить!

Он поперхнулся и так весь и затрясся от кашля. Жандармский офицер, сидевший очень прямо на своей лошади, молча смотрел на истеричного унтера. В конце концов унтер это заметил. Он сплюнул, потом заговорил уже другим тоном:

— Ведь правда, господин лейтенант! Только и остается, что отправить их туда, откуда они пришли!

Лейтенант на лошади смерил его взглядом, не удостоив ответа. Беженец отдал честь лейтенанту, тот улыбнулся. Этого лейтенанта Эме Лонги полюбил. Он хоть на секунду спас честь мундира.

Но унтер-офицер не был обезоружен. Его страсть к франкистам оказалась сильнее, чем двадцатилетняя служба.

— Frente popular! Народный фронт! Сволочь!

Он повернулся к ним спиной. Портупея врезалась в мускулы. Он снова повернулся к ним лицом:

— Дерьмо! Вот дерьмо-то! Франко еще им покажет, этим заразам.

Наконец он удалился, меся сапогами грязь.

Лейтенант спешился.

— Господа, вы пойдете в Аржелес или же в Сен-Сиприен. Это близко от моря. Там размещаются лагеря.

— За колючей проволокой? — спросил испанец.

Офицер устало махнул рукой, вытащил из кармана пачку сигарет и раздал их. Сам закурил последнюю.

— Мы обязаны уважать международную конвенцию. Франко вас не выдадут. Но иностранные военные должны быть обезоружены и интернированы.

Корреспондент «Попюлер», как и Лонги, был свидетелем этой сцены.

— Я дам телеграмму премьеру — может быть, это его вразумит.

Он имел в виду бывшего премьер-министра Леона Блюма. Офицер покачал головой. Раздумывать было нечего. Какая-то бой-баба набросилась на мужчину, — по-видимому, это был ее муж.

— Да чего там, Пабло! Сеньор офицер, мавры гнались за нами по пятам! Можете себе представить, что бы они с нами сделали! А этот болван еще разоряется! Спасибо вам, сеньор офицер! Gracias, muchas gracias![76]

Эме пришла в голову дерзкая мысль, что мавры уготовили бы этой особе не совсем обычную участь.

— Они перекрыли границу прямо за нами — там, где ферма Пит! Мы последние!

— Ну и что? — спросил возчик.

— А то, что остальные теперь в лапах у Франко.

— А мы, идиотка ты этакая?

— Болван! По-твоему, лучше было бы попасть к маврам? Лагерь — это лагерь. Там по крайней мере хоть поесть дадут. Уж я тебе говорю, Пабло: там поесть дадут! Конец ей, твоей войне!

В это слово «твоей» она вложила всю ненависть женщин к войнам, которые завладевают мужчинами. И мужчина почувствовал эту ненависть так, словно в лицо ему запустили снежком.

— Заткнись, сука!

Она оскалилась. Возчик посмотрел на офицера, на журналиста, на Эме и с подавленным видом сказал:

— Это моя сестра.

Кульминационным моментом всего этого явился бал, состоявшийся в Баньюльсе вечером. Бал бывших фронтовиков. Анжелита и Эме отправились туда. El gato montés! Она враждебным взглядом смотрела на танцующих, а сама думала о тысячах своих сестер и братьев, которые дрожали от холода в школах и на вокзалах.

Сардана не возникла на этом балу в «Воспоминании о Франции». Анжелита в отчаянии прижалась лбом к плечу Эме и прошептала:

— Уйдем отсюда! Уведи меня! Господи-и! Мальчик мой, сардане стыдно.

В ту же ночь был взорван замок Фигерас, и граница была закрыта. Молодость Эме Лонги кончилась, он стал жителем Империи «Мертвая голова».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Человек, который шел за весной

I

Сидя на парапете перед табачной лавочкой, хозяин которой моет террасу в целом море воды, Лонги смотрит на утренний танец птиц, на сардану стрижей. Хотя еще нет и семи, эти лжеласточки затеяли ссору с чайками; чайки — это жирные утки, когда они плавают в воде, и прекрасные белые дамы, когда они парят в воздухе. Все залито молочным светом. Блеск маленьких волн, кажется, соткан из каких-то элементов, которые не входят ни в состав воды, ни в состав воздуха. Перед Дуном тарахтит с перебоями двухтактный двигатель внутреннего сгорания: это возвращается какой-то рыбак, у которого дизель страдает одышкой.

Три большие лодки уже натягивают причальный канат. Временами налетает трамонтана, и вода вздыбливается и покрывается крошечными осколками сверкающего стекла. Не заботясь о том, что на суше еще спят, рыбаки громко перекликаются друг с другом. Ловля, должно быть, оказалась удачной. Четвертая лодка — «Два друга» — выключает мотор и тыкается носом в гальку. Некий Антиной с голыми икрами прыгает на берег и крепит канат к талям, с помощью которых вытаскивают на берег баркасы.

На дороге шипят друг на друга рыжие коты, вспугнутые грохотом муниципалитетской таратайки. Бен Гур заканчивает объезд, стоя на своей колеснице.

В этом зрелище нет ничего заманчивого для художника, но Лонги его обожает. Он греется на молодом солнышке и думает о приправленных аттической солью речах Майоля, которого он наконец-то увидел позавчера.

Он с радостью снова встретился с патриархом, но радость была окрашена грустью, потому что тот очень постарел. Скульптор работал над статуей, изображающей юную девушку в натуральную величину; плечи девушки были изящно выгнуты благодаря движению рук, отведенных назад. У нее была грудь юной богини. Но моделью была уже не Анжелита.