Из века в век - Тамара Шаркова

равно писать левой рукой не мог. Но, с другой стороны, моя учительница музыки была от этого в диком восторге. Она, оказывается, давно мечтала предложить кому-нибудь «дивный этюд для левой руки». В нем при помощи педали создавался эффект одновременного звучания мелодии в верхнем и нижнем регистрах.

Стоян, к моему удивлению, не орал на меня, как обычно, но зато подвергал иезуитским пыткам, силой удерживая распухший средний палец в соленом кипятке.

Вообще, отношения наши несколько изменились. Я стал ужасно обидчивым и на всякие его дразнилки не огрызался, а молча укрывался в Логове.

К вечеру четверга опухоль на пальце стала спадать, но стали странно чесаться и болеть веки. Я посмотрел на себя в зеркало, но ничего необычного не увидел. Глаза как глаза. Только вроде меньше немного стали. С тем и лег спать. А утром не смог разлепить ресницы. Потащился к Стояну, который мечтал отоспаться на отцовском диване после суточного дежурства и потому сам еле-еле открыл глаза.

— Ну, что тебе?

Приподнялся на руках, всмотрелся в меня, скаламбурил мрачно:

— Паршивеет на глазах!

В школу не пустил, заставил промыть глаза чаем. Потом помчался в аптеку, принес альбуцид и еще какие-то капли. Я скользнул по этикетке взглядом, прочитал про уши и завопил, что они у меня не болят и закапывать этой дрянью глаза я не буду!

— Уши у него не болят! — возмутился Стоян. — Так может надрать? Ты что, читать разучился? «Для лечения отитов и конъ-юк-ти-витов»!

Отец звонил через день. Стоян ничего не говорил ему о моих болячках, а сам возился со мной как с тяжелобольным. Запретил пить чай, и вместо него заваривал в термосе те самые ягоды шиповника, которые я с риском для рук и брюк собирал в Меатиде за будкой Рекса.

Я принципиально к телефону не подходил и все бегал смотреться в зеркало, убеждаясь с отвращением, что глаза остаются противно опухшими с красными веками.

Вечером в субботу позвонила кузина Марго из Киева. Стояна не было, мы долго болтали и никто не орал мне в ухо: «пенендзы, пенендзы»!

Маргоша собиралась к нам на зимние каникулы. Я думал это на Новый Год, но потом сообразил, что у студентов каникулы позже, чем у нас. Я так разошелся без цензора, что ляпнул ей про глаза. Она помолчала немного, а потом сказала:

— А ты пойди в церковь, возьми святой воды и умывайся. Ты же крещеный.

В церковь я ходил, но только с отцом и в те дни, когда поминали маму.

При этом я как-то не очень вникал в то, что там происходило. Просто стоял рядом с отцом, когда он подавал за оградку женщине в темном платке узкие бумажки с нарисованным крестом вверху и надписью «О здравии» и «О упокоении». В последнем случае мне казалось, что нужно писать не «О», а «Об», но я стеснялся сделать папе замечание. После этого мы покупали свечи и шли с ними к распятию. Одну свечку папа давал мне и говорил:

— Поставь маме сам.

В церкви всегда было много людей. Иногда рядом с распятием отпевали умерших, чего я ужасно боялся. Папа долго стоял молча, наклонив голову. Иногда мы немного задерживались, слушали хор, а потом шли к выходу.

Я читал детскую Библию, знал, что есть несколько Евангелий, но осилил только одно от Марка. Однако все это было как бы отдельно от церкви.

Марго позвонила около семи, через полчаса раздался «контрольный» звонок Стояна, а в восемь, поддавшись какому-то внезапному порыву, я влез в ботинки, натянул куртку и отправился за святой водой.

По дороге я сообразил, что ее ведь куда-то наливают, но возвращаться домой не стал, потому что ноги несли меня только в одном направлении.

Уже подойдя к высокому церковному крыльцу, я понял: что-то не так. Потому что во дворе не было нищих, а в церковных окнах — ярких огней.

Я постоял немного перед тяжелой кованой дверью, а потом решился и изо всех сил потянул на себя длинную ручку.

Створка поддалась, я переступил порог и очутился в полутьме. Как я догадался, общий свет был выключен, горели только лампадки над иконами, да и то не везде. Я замер на пороге и вскоре услышал чьи-то негромкие голоса и шаги. Где-то вдалеке, у главного алтаря.

Внезапно из-за выступа стены, отгораживающего ту часть церкви, где продавали свечи и принимали записки, появилась высокая сутулая старуха в черном платке с небольшой лестницей в руках. Меня она заметила только взобравшись на нее возле большой иконы, чтобы потушить лампаду.

— Это еще что такое! Ты бы еще заполночь пришел!

Я вконец растерялся.

— Шапку-то, шапку-то хоть сыми, бусурман!

Я быстро стянул шапку и вознамерился позорно сбежать, как вдруг незаметно для меня рядом с лестницей, на которой стояла сердитая старуха, оказался маленький сгорбленный священник с совершенно седой головой и бородой.

— Ой, не греши, не греши Мария. Чай, мальчонка не к тебе непрошеным гостем пришел, а в Храм Господень явился.

Старуха спустилась на одну ступеньку, перекрестилась, неловко поклонившись батюшке, и ответила, как мне показалось, противным елейным голосом.

— Простите, отец Николай, бес попутал.

— Господь простит, — ласково ответил батюшка и ко мне:

— А ты, что ж, детушка, первый раз в Храме-то?

— Нет. Но я с папой раньше приходил.

Старичок обнял меня за плечи — такой уютный, теплый, тихий изнутри — и повел внутрь церкви.

— Мы свечи ставили, — неожиданно для себя сказал я, как бы отвечая на вопрос, хотя отец Николай молчал.

— В дни памяти…маминой. Ну, в день ее рождения и когда ее не стало.

Священник остановился, развернул меня к себе.

— Давно поминаете?

— Я совсем ее не помню.

Помолчали.

— Ты, милый, постой тут, подожди.

Он направился к старухе, которая уже слазила с лестницы, и что-то сказал ей. Та кивнула головой и куда-то ушла.

Я огляделся.

Распятие, возле которого мы с папой ставили свечи, было справа от меня, и лампадка над ним еще горела.

Возвратился отец Николай, принес две больших свечи. Одна была зажжена.

— Поставь матери. Тебя как зовут?

— Юра…Юрий.

— Вот, поставь на канон, Юра. Это ты мать не помнишь, а она тебя незабыла. Ты постой, погрусти о ней, а потом подойдешь к Иверской иконе Божьей Матери. Знаешь куда?

Я кивнул.

— Там меня и найдешь.

Сперва я просто стоял и смотрел на свечу, которая горела, слегка потрескивая, боясь уткнуться взглядом в пугающее меня изображение черепа и скрещенных костей у основания Распятия.

Потом поднял голову. Темнота скрадывала высоту