Собственность мистера Кейва - Мэтт Хейг

– Да ты у нас злодей, да? – сказала она, заглядывая в его растянутые до ушей глаза. А потом повторила, тише, будто в скобках («Ты у нас злодей»).

Я вошел в дом и чуть не задохнулся от пыли и ароматов мочи. Помню, что среди полчища котов я заметил самые безвкусные в мире фарфоровые статуэтки. Фигурки кошек в человеческих позах, в цилиндрах и чепчиках. Хиггинс прыгнул на полку к ним поближе.

– Пошел оттуда (пошел оттуда)! – довольно сурово потребовала миссис Кобб. Она столкнула его на изодранный ковер, и он с непониманием уставился на меня. Он снова стал Хиггинсом, острожным старым котом, равнодушным к новым знакомствам. Было жестоко оставлять его там.

– Миссис Кобб, – сказал я, готовый передумать.

– Да (да)? – на ее плечо, как попугай, запрыгнул рыжий котяра. – И я тебя люблю, Ангус. Да, мамочка тебя любит (мамочка тебя любит).

– Нет, ничего, – сказал я. – Ничего.

Я закрыл глаза, борясь с чувством вины.

– Прощай, Хиггинс. Будь умницей.

Тем вечером на меня нашло очередное затмение. Я не мог заснуть. Во рту было так невыносимо сухо, что мне приходилось постоянно сглатывать, и это раздражало. К тому же у меня перед глазами стояло грубое лицо Денни, такое, каким я его видел в концертном зале. Образ не отступал. Он держался в моей голове, вместе с этим его голодным взглядом.

Я выбрался из постели, налил себе стакан воды, а потом отправился в гостиную почитать. Я собирался взять «Похищенного» Стивенса, которого в детстве прочел запоем, но с тех пор не брал в руки, как вдруг заметил на полке семейные альбомы. Я решил, что надо вытеснить образ Денни другими образами.

Я достал один альбом и присел, поставив стакан на столик. Первое же фото заставило меня расплакаться. На нем была твоя мама, только что из роддома, с младенцами в руках. Ее счастливая усталая улыбка сияла с фотографии сквозь время.

– О, Хелен, как же мне тебя не хватает.

Я листал альбом и смотрел на ваши общие фото. Мама и ее двойняшки. На последней странице мы были все вчетвером. Наверное, Синтия снимала. Ты и твой брат, рядом, в колыбельках.

Если бы Рубен не плакал, вы выглядели бы совершенно одинаково. Оба в кремовых одеяльцах, как белые фасолинки. Я достал второй альбом, который из-за смерти мамы мы начали только через год после того, как закончился первый. После ее кончины я видел в жизни немного такого, что мне хотелось бы запечатлеть. Я, в конце концов, снова стал снимать, но уже не так часто, как в вашем младенчестве. Я пролистал следующий альбом, и потом еще один, и еще, пересматривая твою историю жизни в фотографиях. Твой восторженный взгляд на торт, который Синтия испекла на твой четвертый день рождения. Помнишь, с игрушечной лошадкой и стойлом из шоколадной соломки? И твое фото с фарфоровой куклой, Анжеликой, на руках. А вот еще одна – ты держишь Синтию за руку на пляже в Уитби. Давно забытая воскресная поездка. И чем дальше я листал страницы, тем отчетливее замечал, как Рубена становится все меньше. Малышом он всегда был с тобой, на переднем плане, но вы становились старше, обретали независимость, и все заметнее становилось смещение моего внимания в твою сторону. Он попадал в кадр, когда пробегал на заднем плане. Размытое пятно в синих тонах. А потом, когда вы перешагнули рубеж в десять лет, он вообще исчез из кадра. Осталась только ты – с проигрывателем, со скрипкой, с виолончелью. На скачках, прижавшись к Турпину, который только что совершил прыжок. Нашлась буквально пара фото, где он, несчастный, стоит во дворе с велосипедом, но это все.

И еще я нашел одну старую школьную фотографию, затерявшуюся среди остальных.

Тебе было десять, ты надела платье, купленное в гипермаркете под Экс-ан-Провансом прошедшим летом. Высокий воротничок, сине-белые вертикальные полосы. Волосы острижены, как у средневекового монаха-францисканца, видны мочки ушей без сережек.

Твоя улыбка, цвет лица (лилейно-белый, с легким румянцем на щеках), взгляд – счастливый, пылкий, полный неведения. Бесконечно дорогой мне. Ваш школьный фотограф был художником из голландцев. На этом фото, на этом непонятном серо-голубом фоне, ты казалась совершенно неземной, особенной, непостижимой.

Один из альбомов был посвящен твоему участию в Йоркском фестивале музыки и драмы. Я смотрел на фото, где ты, нахмурившись, внимательно изучала ноты, и вдруг испытал сильнейший шок. Оно начало двигаться. Ты на фото, твоя рука, водящая смычком медленными, точными движениями.

– Нет, – сказал я. – Мне это кажется.

И вдруг я увидел на фото себя. В профиль, преданно смотрящего на сцену, в том же концертном зале. Я наблюдал за собой с высоты роста Рубена, сидящего рядом. А потом снова то странное ощущение. Покалывание в затылке. Пляшущие искры от невидимого костра. Я глотнул воды, но было уже поздно. Темная пелена упала перед глазами, и я почти ничего не видел. Искры жужжали и подлетали ближе.

– Давай, Теренс, ты же сильнее, постарайся собраться.

И когда я закончил фразу, я уже стоял в пижаме посреди парка. В руке у меня была пластиковая бутылка. Бутылка с нашатырем. Я перевернул ее, потряс, и с нарастающим ужасом понял, что она пуста.

Я сделал шаг, наступил босой ногой на какую-то веточку. В далеком желтом свете Рубенова уличного фонаря я увидел нечто темное в опаленной траве.

Меня окатило идущее от земли тепло, когда я наклонился, чтобы рассмотреть предмет поближе. Что-то овальное, сужающееся с одной стороны. Как огромная слеза. Я уловил слабый запах кленовой древесины.

– О нет, – прошептал я, и ночной ветер заглушил мои слова. – Что же мы натворили?

* * *

Я ГОТОВИЛ кашу и слушал радио, когда ты вошла в кухню, поправляя повязку.

– Моя виолончель, – сказала ты. – Пропала.

– Что?

Ты снова повторила, кривя губы.

– Моя виолончель пропала.

– В каком смысле – пропала?

– Ее нет в комнате. Ее нигде нет.

Я еле сдержался, чтобы не закричать. Я не мог поверить. Виолончель! Я вспомнил ту обугленную слезу в парке, и начал молиться, чтобы ты никогда ее не увидела и не связала два факта воедино. Что происходило? Зачем он это делал? Почему он так старался уничтожить все бесценные признаки былой, настоящей Брайони?

– О… – сказал я, и мой голос звучал слишком слабо и неуверенно, чтобы казаться убедительным. – О, я не знаю, где она. Как странно. Придется купить тебе новую. Я куплю тебе новую. Не волнуйся, к тому времени, как рука заживет, я куплю тебе новую виолончель. Получше. Мы купим Страдивари. Поедем в Манчестер, и ты выберешь, какую захочешь.

– Я не хочу новую, – в твоем голосе зазвучало подозрение. – Где она? Она была в моей комнате, а теперь ее нет. Это более чем странно.

Ну конечно. Но что еще я мог сделать? Свалить все на грабителей, и потом привлечь полицию?

– Да откуда мне знать, куда она делась? Серьезно, Брайони, зачем бы я прятал твою виолончель? Я обожаю, когда ты играешь.

Я смотрел на кашу, так что не увидел и не запомнил выражения твоего лица. Думаю, на нем была растерянность и ярость.

Ты больше ничего не произнесла. Ты вышла из кухни, оставив меня размешивать пригоревший завтрак, а мужской голос по радио рассказывал о медленном умирании Солнца.

Да, кое-что еще. В магазин заходила миссис Уикс, поговорить про