Караван в горах. Рассказы афганских писателей - Зарин Андзор

— Теперь не выпадет, — сказал он, указывая на торбу. Я замолчала. Сосед вернулся к прежнему разговору, сообщив в частности, что жена его предпочитает жирное мясо, которого теперь не найдешь, так как считает, что на жирное мясо масла уходит меньше, и вообще жирное мясо полезно — от него поправляешься, а жене очень хочется пополнеть, да и сам он в полноте ничего плохого не видит, — полнота это даже хорошо, особенно для женщины; правда, мясо, которое он сегодня купил, к сожалению, не так, чтобы слишком жирное, но все равно хорошее, это сразу видно… Призывая меня в этом удостовериться, он опять сунул мне под нос свою раскрытую торбу. И все говорил, говорил… но о чем, понять было трудно, его голос доносился словно откуда-то издалека: «Мясо… жирный… мясник… полнота… здоровье… масло… жена… полный… каурма…» До меня доходили лишь отдельные слова. Связать их вместе, чтобы добраться до смысла, я была не в силах.

Наконец показались наши дома — мы почти пришли, а все казалось, что до них еще идти и идти.

Дома я прошла на кухню. Положила на край стола хлеб. Села. Отломила и отправила в рот кусок лепешки, но, вспомнив про соседское мясо, выплюнула лепешку в помойное ведро. Как во сне обвела глазами кухню — чашки, банка сухого молока, водопроводный кран… Мне послышались какие-то голоса. Они словно бы спрашивали меня о чем-то. Сосед, помнится, тоже о чем-то спрашивал… Вопросы, вопросы… я не смогла ответить ни на один…

Взглянув на часы — было без чего-то восемь, я заторопилась на службу.

Несколько дней спустя, сидя у себя дома, я услышала по радио сообщения об умерших. «По случаю кончины… — неожиданно донеслось до меня. — …в прошлом учитель в…» Не дослушав, я поняла, что это о нашем учителе каллиграфии. В памяти возникли: белая, подкрашенная синькой чалма, очки в светлой оправе, цепочка от часов, соединявшая небольшую пуговицу на жилете с жилетным карманом, непромокаемый плащ, черный портфель… Вспомнились половина лепешки, грязная чалма, трость… Еще немного, и ожившие было образы распались, словно растаяли — их больше ничто не связывало. У меня сжалось сердце. Положив голову на колени, я попыталась представить себе лицо нашего учителя каллиграфии, человека, который столько лет заставлял трепетать наши сердца… Но у меня ничего не вышло. Не знаю почему, но мужчина, возникавший в моем воображении, был без лица. Я покачала головой с невольной досадой.

— Это еще что? — спросил чей-то знакомый голос. — Чего это ты головой мотаешь? Что-нибудь натворила?

Я через силу улыбнулась и промолчала. Об учителе каллиграфии я не сказала ни слова. Не сказала, что мужчина, которого нет больше в живых, столько лет тревожил наши сердца, и мое сердце тоже.

С потолка суетливо спускался паук на своей паутине.

За окном, как обычно, тащил за повод хилого, заморенного ослика бродячий торговец, выкрикивая осипшим голосом:

— Картош-ш-шка… Помидо-о-о-ры…

Перевод с дари Ю. Волкова

Рустамы и Сохрабы

В школе шли годовые экзамены, и вечером надо было проверять письменные работы. Света не было. Лампа коптила. В комнате пахло едой и ламповым маслом. Я знала, что от этого запаха у меня опять разболится голова, — она всегда болела, когда отключали свет и приходилось зажигать коптилку. Но в это мало кто верил, считая меня привередливой, поэтому на сей раз, дабы избежать упреков, я сходила на кухню и тайком выпила таблетку аспирина.

Устроившись среди разложенных на полу бумаг, взялась за проверку. (Я преподавала дари: язык и литературу.) Работы были до того скверные, что сердце кровью обливалось. Исправляя листок за листком, я с горечью убеждалась, что итог работы за год оказался близок к нулю. Так, отвечая на вопрос о наиболее популярном героическом сюжете «Шах-наме», один ученик написал, что это — «Лейли и Маджнун», другой назвал «Ширин и Фархад», третий — «Хосров и Ширин», четвертый — «Вис и Рамин», пятый «Вамег и Азра», следующий нетвердо вывел «Адам-хан и Дурхонай», а еще один умудрился отнести к последним сочинениям Фирдоуси поэму «Сияхмуй и Джелал»[Здесь и выше приведены названия любовных поэм различных авторов.], отчего великий поэт, похороненный много веков назад, верно, содрогнулся в земле и, должно быть, усомнился в подлинности собственных сочинений, ибо подобные утверждения исходили не от кого-нибудь, а от моих просвещенных учеников, которым доподлинно известны имена и звания всех влюбленных на свете.

Возле моего локтя по-прежнему коптила лампа, а я с досадой спрашивала себя, как же так вышло, что ни один из моих учеников — все же некоторое утешение — не написал «Рустам и Сохраб»? «Видимо, — подумала я, — все героическое у них из памяти вытеснило то несметное количество любовных сюжетов, которые им приходится изучать по программе».

Разлинованная в мелкую клетку экзаменационная ведомость наводила на меня тоску. Собрав работы, я неуверенно начала переносить отметки в ведомость. Чтобы подсчитать общий балл, я достала микрокалькулятор, подаренный мне одной сердобольной подругой, заметившей, что я крайне слаба в арифметике. Вот и сейчас, когда я стала складывать пятнадцать баллов за устный и одиннадцать за письменный экзамен, а потом прибавила еще девять баллов за домашнее задание, у меня получилось сорок пять. Многовато. Наверное, нажала не ту кнопку. Решив, что калькулятор неисправен, я начала нажимать на кнопки более внимательно и успокоилась лишь после того, как несколько раз сложила пятнадцать, одиннадцать и девять и у меня получилось тридцать пять. И все же в силу присущей мне мнительности я вписала в ведомость полученную цифру без особой уверенности, втайне опасаясь возможных упреков со стороны отдела успеваемости.

Тут я вспомнила, как накануне сидела в учительской, стиснутая с двух сторон другими преподавательницами, и потихоньку наблюдала, с каким напряженным вниманием они проверяли годовые контрольные по своим предметам, словно только сейчас поняли всю их важность.

Преподавательница богословия в выцветшей белесой чадре, подрагивающей при каждом движении, проверяя работы, в отчаянии качала головой и что-то шептала, — наверно, умоляла бога простить ее ученикам те ошибки, которыми они погрешили против создателя, и наставить их на путь истинный.

Учительница географии запуталась в густой паутине линий на своих картах. Она выглядела такой усталой, словно обошла пешком все те земли и страны, где ее ученики без войн и кровопролитий перекроили границы по своему усмотрению, великодушно позволив некоторым государствам поделиться с соседями целыми районами суверенных территорий. Задыхаясь от ярости, учительница географии наносила на карты новые линии в виде огромных нулей.

Историю в нашей школе преподавала полная женщина, которая постоянно жаловалась, что «абсолютно ничего не ест и все-таки ужасно толстеет». Имела она и другую особенность: в любой ситуации лицо ее оставалось совершенно бесстрастным. Не исключено, что такой невозмутимой, если не сказать бессердечной, ее сделало именно преподавание истории, состоящей, как известно, из одних убийств и побоищ:…Атилла… Нерон… Чингисхан… нацистские тюрьмы… современные камеры пыток… А чревоугодие, возможно, помогало ей отвлекаться от всех этих кровавых событий. Как бы там ни было, сидя в черном, накинутом на плечи пальто, она с аппетитом грызла кедровые орешки, поминутно извлекая их из кармана; хладнокровно бросала скорлупу себе под ноги и красной ручкой ставила под ответами отметки, определяя таким образом дальнейшую судьбу истории.

Учительница математики была особой сварливой и раздражительной, — должно быть, ее утомляли и расстраивали скучные арифметические действия и ежедневная возня с цифрами. Она быстро проверяла ответы по какой-то бумажке.

Учительница литературы, женщина жизнерадостная и улыбчивая, неожиданно расхохоталась. Надо сказать, что каждый день ей приходилось буквально десятками читать прекрасные стихи на фарси, а поскольку ее ученики, не сознавая, сколь предпочтительна подобная участь, брать с нее пример не желали, ей приходилось повторять каждое стихотворение по нескольку раз, что лишь удваивало ее удовольствие и поднимало настроение.

Услышав ее громкий смех, все подняли головы. Преподавательница богословия перестала возносить мольбы всевышнему, учительница географии, остановившись на полдороге, воспользовалась паузой, чтобы отдышаться после утомительного марафона по землям и странам без границ и пределов; учительница истории выбралась из потоков крови, пролитой в многочисленных сражениях, а преподавательница математики бросила свои подсчеты и вычисления.

— Слушайте! Сейчас вам прочту вопрос и ответ, — не переставая хохотать, сказала учительница литературы. — Вопрос такой: «Что вы знаете об Ансари?»