Гнилые болота - Александр Шеллер-Михайлов

Теорія, какъ видите, ясная, мирная, вполнѣ подходившая къ характеру Воротницына. Розенкампфъ схватился за эту теорію съ живою радостью, какъ тонущій хватается за соломинку; ему было тягостно вѣчное озлобленіе, онъ хотѣлъ спасти свое молодое сердце. Но, разумѣется, скоро у него явились вопросы, какъ примириться съ тѣмъ, что продолжаетъ тяготѣть надъ нимъ, придавливаетъ его, топчетъ въ грязь. Тѣмъ не менѣе, при первой встрѣчѣ со мною послѣ ссоры, онъ еще поклонялся убѣжденіямъ Воротницына и старался навязать ихъ на себя, какъ навязываютъ на коровъ колокольчикъ, чтобы онѣ не потерялись. Но зоркій глазъ могъ и тогда уже разглядѣть, что навязанное такъ и оставалось навязаннымъ, а не приросшимъ; колокольчикъ такъ и оставался колокольчикомъ, и при удобномъ случаѣ могъ зацѣпить за первый сучокъ въ лѣсу и потеряться навсегда. Я, конечно, не могъ этого замѣтить и думалъ, что Розенкампфъ такъ же искренно вѣритъ въ непогрѣшимость теоріи, какъ горячо ее проповѣдутъ, и не въ силахъ былъ спорить.

«Какой я глупецъ, — думалось мнѣ въ этотъ день, — я почти не понимаю того, что онъ говоритъ, я даже и пересказать этого не сумѣю. Мнѣ все счастье какое-то хочется отыскать, а Коля называетъ это желаніе счастья порокомъ, эгоизмомъ. Вѣрно, у меня дурное сердце, что я только о себѣ хлопочу».

Прошла недѣля, къ намъ пріѣхалъ Воротницынъ. Онъ увидалъ меня съ Розенкампфомъ, обрадовался нашему примиренію, пожалъ мою руку, разспросилъ, какъ я провелъ лѣто, что дѣлалъ. Я разсказалъ все, кромѣ знакомства съ Катей. Не оттого промолчалъ я о ней, что считалъ это тайною; но чувствовалъ, что разскажу смѣшно и неясно, и побоялся двусмысленныхъ улыбокъ. У нихъ, у моихъ друзей, особенно у Воротницына, все выходило такъ отчетливо и ясно, а у меня сбивчиво и темно. Въ Воротницынѣ я видѣлъ умнаго молодого человѣка, а не юношу, и болѣе гордился его дружбою, чѣмъ радовался ей. «Глупъ ты, Сашенька, — мысленно дѣлалъ я себѣ комплименты, — никогда тебѣ не выдумать пороху».

Такъ на томъ и порѣшилъ, что глупъ, сталъ удерживаться отъ зѣвоты во время мудрыхъ разсужденій новаго друга и старался прислушиваться къ тому, что говорятъ умные люди.

III

Второй классъ и новые учителя

Второй классъ, secunda, пользовался нѣкоторыми школьными привилегіями. Въ немъ ученики имѣли право отвѣчать уроки сидя и выходить изъ класса безъ позволенія наставника, то-есть дѣлались молодыми людьми. Учителя теряли право плюходѣйствія, дранья за волосы, руготни сволочью, шушерой и тому подобныхъ прелестей. Даже слово ты должно было исчезнуть изъ ихъ лексикона, и они обязывались склонять во всѣхъ падежахъ мѣстоименіе вы. И сами учителя были большою частью не тѣ, что въ первыхъ классахъ: только важный Гро и мучитель Рейтманъ имѣла несчастіе заниматься съ нами и сдерживать свои порывы; Рейтманъ хоть на сынѣ могъ вымещать злобу, а Гро и этого не имѣлъ. Латинскій и греческій языки преподавались директоромъ, ярымъ филологомъ; онъ по цѣлымъ часамъ возился съ нѣсколькими строками Цицерона, комментировалъ ихъ, цитировалъ нѣмецкихъ филологовъ, какъ будто хвастая передъ нами своею сухою начитанностью и не думая о томъ, какую пользу принесетъ эта мертвечина будущимъ булочникамъ, каретникамъ, купцамъ, чиновникамъ и вообще чернорабочимъ жизни; онъ доводилъ насъ до одурѣнія, посвящая во всѣ тонкости произношенія греческаго гекзаметра, свертывалъ губы въ трубочку, подпѣвалъ тактъ и, надо сказать правду, почти никто не постигъ этихъ тонкостей; у меня и теперь начинается перхота въ горлѣ при чтеніи греческихъ гекзаметровъ. Математикой занимался молодой магистръ с. — петербургскаго университета, очень серьезное и безцвѣтное созданіе, впрочемъ, неглупый малый и въ войнѣ учениковъ съ учителями державшій сторону правыхъ, а это въ учителяхъ рѣдкость. Учителемъ естественной исторіи былъ нѣкто-Шпиценъ, нѣмецъ, старичокъ-юноша, носившій розовенькій галстучекъ и отложные воротнички, изъ-за которыхъ выглядывала дрябленькая и желтенькая шейка, поддерживавшая весьма злющее и отмѣнно-хитрое лицо іезуита. Шпиценъ вѣчно вспоминалъ о той порѣ, als er noch in Dorpat war. Эта стереотипная фраза повторялась въ теченіе двадцати пяти лѣть и примѣшивалась ко всему; всевозможныя открытія въ естественныхъ наукахъ совершались въ то время, als er noch in Dorpat war, что давало поводъ думать, что онъ былъ не изъ прилежныхъ студентовъ и пробылъ въ Дерптѣ безчисленное множество лѣтъ. Мы всѣ говорили: Gott hat die Welt erschaffen, als Herr Spizen noch in Dorpat war [1]. Старичокъ очень любилъ разсказывать анекдоты, разъ двадцать повторяя одинъ и тотъ же. Одинъ изъ любимѣйшихъ былъ слѣдующій: Шпиценъ, разумѣется, als er noch in Dorpat war, преподавалъ одной дѣвицѣ минералогію и объяснялъ ученицѣ способность ртути смѣшиваться съ золотомъ и серебромъ. Дѣвица сдѣлала опытъ надъ золотой табакеркой отца, и учителю пришлось поплатиться своимъ карманомъ, въ то время довольно тощимъ, а дѣвицѣ кончить занятія естественною исторіей. Этотъ анекдотъ разсказывался съ неподражаемою серьезностью и замѣчательнымъ тупоуміемъ. «Ахъ, это были тяжелыя времена!» — всегда восклицалъ Шпиценъ, оканчивая анекдотъ. Вообще учителя производили на насъ не очень пріятное впечатлѣніе; каждый по-своему умѣлъ убивать время безъ пользы для учениковъ, разсказывать анекдотцы, исторійки, въ то время, когда наши умы жаждали жизни и свѣжаго воздуха. Изъ этой безцвѣтной толпы рѣзко выдавался учитель исторіи русской словесности, господинъ Носовичъ. О немъ стоитъ сказать нѣсколько словъ.

Носовичъ былъ изъ семинаристовъ, окончилъ курсъ въ одномъ изъ русскихъ университетовъ, заглянулъ въ деревню къ своему старому отцу-священнику, но вмѣсто него нашелъ дома только старую отцовскую ряску, полторы пары нижняго платья, нѣсколько горшковъ, да зачитанную библію, и свѣжую, еще не покрытую дерномъ могилу на сельскомъ кладбищѣ, къ которой привелъ его новый молодой попъ, поспѣшно занявшій вакантное мѣсто. Отдалъ Носовичъ и ряску, и нижнее платье, и горшки новому попу, попросилъ его за это отслужить панихиду и, съ библіей подъ мышкой, пошелъ мыкаться по бѣлу-свѣту. Жилъ онъ въ качествѣ домашняго учителя во многихъ домахъ, ѣздилъ съ какимъ-то помѣщичьимъ семействомъ за границу, просидѣлъ пять лѣтъ не по своей волѣ въ какой-то трущобѣ; прошелъ огонь и воду, и былъ тертый калачъ, старый воробей, котораго на мякинѣ не обманешь. Приземистый, черненькій, морщинистый, съ кривыми ногами, съ больною грудью, подвижной до крайности, онъ не могъ понравиться съ перваго взгляда, какъ нравятся иногда тѣ ходячія модныя картинки, которыя ежедневно шлифуютъ тротуары Невскаго проспекта. Вы напрасно потеряли бы время, стараясь прочесть на его лицѣ отличительную черту его характера. Выраженіе этого лица мѣнялось ежеминутно, и на немъ являлись оттѣнки всѣхъ душевныхъ ощущеній: не выражало оно только робости, подлости и глупости. Глядя на него, вы могли безошибочно сказать, что чувствуетъ этотъ человѣкъ въ данную минуту. Сначала эта игра выраженія лица казалась постороннимъ людямъ фиглярствомъ; но тѣ люди, которые близко знали этого прекраснаго человѣка, понимали, что эта игра была слѣдствіемъ его впечатлительности, и никакими усиліями не могъ онъ удержать на своемъ лицѣ одно маскирующее чувства выраженіе, заморозиться въ плюгавой формочкѣ, какъ выражался онъ на своемъ языкѣ. Рѣчь его была размашистая, мѣткая и живая, часто страдавшая грамматическими неправильностями, но всегда вѣрная народному говору. Его шутка, а онъ любилъ пошутить, — отличалась то неподдѣльнымъ юморомъ, то поражала мужицкою топорностью: онъ иногда шутилъ, какъ иной мужичокъ, подкравшійся сзади къ своему другу-земляку и хватившій его въ шутку по плечу съ такою ловкостью, что у друга навѣрное будетъ синякъ на плечѣ. Другъ, разумѣется, крикнетъ: «вишь ты лѣшій-чортъ», и все-таки дружески обнимается съ землякомъ, и оба крѣпко поцѣлуются на три стороны. Носовичъ зналъ это свойство своихъ шутокъ и часто говаривалъ: «потритесь съ мое о крестьянскіе зипуны, и къ вамъ прилипнетъ частица трудовой мужицкой грубости; эта грубость все-таки лучше мягкости гнилья». Такой господинъ не могъ прослыть въ мужскомъ обществѣ за славнаго малаго и въ дамскомъ за душку; но зато любившіе его любили горячо и не перенесли бы спокойно, если бы онъ поворотился къ нимъ спиною, — такой поворотъ выразилъ бы его мысль: ты, братъ, подлецомъ сталъ! И какъ бы ни юлилъ тотъ, кого заклеймилъ Носовичъ этимъ именемъ, никогда не удалось бы ему доказать, что Носовичъ ошибся. Славное чутье было у этого господина!

Мы, второклассники, прежде его появленія въ нашемъ классѣ, слышали о немъ множество анекдотовъ. Разсказывали намъ, напримѣръ, что однажды въ одномъ изъ училищъ, гдѣ Носовичъ давалъ уроки, школьники положили въ его взъерошенную шляпу десятокъ соленыхъ огурцовъ. По окончаніи урока учитель замѣтилъ продѣлку и весело обратился къ ученикамъ съ слѣдующими словами: «ну, вотъ и спасибо вамъ! Моя жена горевала сегодня утромъ, что къ жаркому салату нѣтъ, вотъ ее теперь и обрадую: огурцовъ принесу. Только въ другой разъ, если вздумаете сдѣлать мнѣ или кому другому подобный подарокъ, то не кладите его въ шляпу, а горшочекъ купите, маленькіе такіе горшочки есть, двѣ копейки стоятъ… Теперь же, господа, я попрошу у того, кто это сдѣлалъ, фуражку; онъ молодой человѣкъ и безъ нея можетъ прогуляться, а я, пожалуй, простужу свою старую голову. Завтра я съ благодарностью возвращу фуражку». Фуражекъ было представлено съ десятокъ. «Э! да вы въ складчину огурцы-то покупали: напрасно вы на меня изъянились», — промолвилъ Носовичъ и взялъ фуражку одного пансіонера, которая была ему впору. На слѣдующій день она была возвращена; учитель похвалилъ вкусъ огурцовъ и никогда не упоминалъ болѣе объ этой исторіи. Съ этой поры дѣти обожали его. Почему'? Потому что они съ дѣтскою опрометчивостью и необдуманностью сдѣлали дѣло, и, по обыкновенію, сами же испугались его послѣдствій, когда оно было уже непоправимо; поступокъ Носовича избавилъ ихъ отъ заслуженнаго, даже по ихъ понятію, наказанія, и учитель представлялся виновникамъ спасителемъ отъ порки. Другой анекдотъ былъ слѣдующаго рода: два школьника подрались, и одинъ изъ нихъ, вырвавшись изъ рукъ непріятеля, побѣжалъ по коридору; непріятель погнался за нимъ и, думая нагнать его на поворотѣ коридора, дернулъ кулакомъ по спинѣ перваго подвернувшагося подъ руку человѣка. Этотъ человѣкъ былъ Носовичъ; онъ разговаривалъ съ однимъ изъ воспитанниковъ.