Леонид Шебаршин. Судьба и трагедия последнего руководителя советской разведки - Анатолий Житнухин

Интересными воспоминаниями поделился с автором книги Игорь Сабиров — коллега Шебаршина по Ирану, который прибыл в Тегеран через несколько дней после начала исламской революции. Дело дошло до того, что человеку со славянской внешностью стало опасно появляться на улице. Но разведчик не имеет права отсиживаться в опасные времена на территории посольства. Игоря выручало то, что он великолепно владел фарси и, отпустив бороду, стал похож на перса. Удачно меняли внешность и двое его коллег, один из которых был туркменом, другой — армянином. Сабиров отмечал, что с наступлением темноты в город выходил и сам Шебаршин, хотя рисковать так ему, может быть, и не следовало.

Нередко разведчики попадали в армейские облавы. Идти в армию, на войну с иракцами, никто из жителей не горел желанием, поэтому специальные армейские части набрасывали свои «сети» на целые районы. Почти весь «улов» отправляли на фронт. Ускользнуть от армейской облавы было очень сложно, а удостоверение сотрудника советского посольства не давало гарантии безопасности — подобные «корочки» можно было купить и на базаре. При этом задержание наших сотрудников сопровождалось проявлениями крайней враждебности и агрессии.

Как-то в один из выходов Сабирова в город сложилась критическая ситуация. Вначале всё шло нормально, потом район неожиданно оцепили стражи революции. Кольцо было очень плотным, и Игорь не сумел выскользнуть из него. В посольстве была поднята тревога, в работу включился консульский отдел. Но глубокой ночью Сабиров всё же вернулся.

Когда суматоха немного улеглась, Шебаршин скомандовал:

— А теперь за стол — работать!

Надо было составлять очередное донесение в Москву, которое там с нетерпением ждали. Хотя Шебаршин мог бы предложить после пережитого и по стопке. Но — работа прежде всего.

Прибавляли хлопот резидентуре и заботы, связанные с обеспечением безопасности советских специалистов, которых в стране было около двух тысяч. Помощь Ирану оказывали строители, нефтяники, газовики, монтажники электростанций, агрономы, врачи. Непосредственно от Советского Союза и через его территорию от третьих стран в Иран поступала и гуманитарная помощь. Более того, Иран продавал и свою нефть в основном через СССР, поскольку большинство западных стран соблюдали эмбарго на покупку иранской нефти.

Нередко наших людей пытались вербовать. Занимались этим в основном переводчики, предоставляемые иранской стороной. Из поступавшей от советских специалистов информации сотрудники резидентуры хорошо знали, кто из переводчиков «чистый», а кто получает деньги в кассе местных спецслужб. Людей, не поддавшихся вербовке, приходилось немедленно вывозить из Тегерана — иранская контрразведка ни перед чем не останавливалась…

Выходя в город, Шебаршин не раз удивлялся, до какой степени хомейнистская пропаганда задурила народ. Как-то недалеко от посольства ему навстречу попалась персиянка. Была она гибкая и тоненькая, с книгами в руках — явно студентка. Поравнявшись с Шебаршиным, она негромко спросила:

— Скажите, вы из этого посольства?

— Из этого.

— Объясните тогда, почему вы — социал-империалист?

Честно говоря, Шебаршин не ожидал такого вопроса и сразу не нашёлся что ответить. А вступать в дискуссию на улице было бессмысленно и небезопасно — подобные разговоры могли носить провокационный характер и иметь нежелательные последствия.

Сабиров рассказывал, как ему довелось вместе с Шебаршиным наблюдать почти хрестоматийную картину: хомейнисты вручали двенадцатилетним мальчишкам автоматы Калашникова и назидательно говорили при этом: «Это ключи от рая, с которыми ты, правоверный, пойдёшь в бой!» И двенадцатилетний подросток шёл потом в атаку на иракские позиции. И погибал, сжимая тонкими детскими руками «ключи от рая».

Хомейнисты могли прийти к какому-нибудь несчастному отцу, потерявшему на войне сына, и сказать ему: «Мы поздравляем вас с гибелью сына! Он умер во имя Аллаха!»

В резидентуре невольно складывалось впечатление: едва ли не всякий иранец, родившись, желал умереть.

Это — не пустые слова. Шебаршин посетил в Тегеране выставку фотографий. Хорошая бумага, сочные цвета, работы в основном профессиональные. Зал увешан крикливыми транспарантами привычного содержания, суть которых сводится к одному: всем — смерть, да здравствует имам Хомейни! Такое же «жизнелюбие» отражают и фотографии: лежит убитый, на следующем снимке — группа убитых, далее — мулла с автоматом, девушка с автоматом, ребёнок с автоматом…

Над всем Ираном распростёрлась мрачная тень древнего седобородого старца в чёрной чалме.

«Для меня Хомейни, — пишет Шебаршин, — не абстрактная экзотическая фигура. Я вижу его сильные черты — несгибаемую волю, железную последовательность, практичный расчётливый ум, беспредельную преданность идее. Страшна его способность принести в жертву идее сотни тысяч, миллионы жизней. Не сомневаюсь, он мог бы принести в жертву всё человечество. Старик спокойно, хотя и мало, спит, часто по-отечески увещевает и наставляет мусульман, монотонно ругает врагов ислама, не ест мяса. В январе 1980 года в Куме, своём родном городе, славном глиняной посудой, священной гробницей девы Фатимы да медресе, Хомейни перенёс сердечный приступ и был перевезён в Тегеран, поближе к современной медицине. С тех пор он пережил десятки своих соратников, соперников и сподвижников — Моттахари застрелен на пороге мечети, Бехешти, Раджаи и Бахонар убиты взрывами, Готбзаде расстрелян, Банисадр с позором бежал за границу[15]. Старец живёт».

Конечно, за воротами посольства наших сотрудников ждали не только ловушки, провокации, аресты и прочие опасности. Даже под тяжёлым духовным и политическим прессом, под мрачным покровом насилия и террора там продолжалась, текла, не останавливаясь, жизнь, полная обычных, повседневных людских забот. Шебаршина всегда влекли к себе непередаваемая атмосфера, восточный колорит шумных улиц, площадей и базаров, волновал этот загадочный, древний мир. Хотя он и хорошо представлял, что прогулки по Тегерану — сомнительный отдых. Однако тут же замечал, что для любознательного человека — это занятие весьма полезное. Особенно он любил бывать в книжных лавках, лучшие из которых, по его мнению, находились на улице Манучехри.

Манучехри — сугубо торговая улица. Чего тут только не было! Древние монеты и медные лампы, тяжёлые серебряные браслеты, украшенные узорами из перламутра, латунные и медные расписные шкатулки, блюда с позеленевшей чеканкой, которым насчитывалось не менее двухсот лет, массивная мебель, сработанная ещё в XIX веке, расшитые скатерти, фанерные чемоданы с наклейками отелей Парижа и Лондона и резные каменные печатки, которыми на ткань наносили рисунок… И ковры, ковры, ковры… Некоторым из них было по 150–200 лет, а выглядели они так, будто вытканы только вчера.