Мор. (Роман о воровской жизни, резне и Воровском законе) - Ахто Леви

Шестой барак стоял близко к забору зоны, за которой буквально рядом расположились дома надзирателей и командиров-начальников. Единственно дом самого начальника Девятки, полковника Бугаева, стоял особняком, подальше, чтобы не раздражал свет прожекторов и лампочек на заборе – вид на вышки из окон ему не импонировал. Стоял он рядом с бревенчатым большим строением с табличкою на двери: «Дом культуры». Здесь вольнонаемным показывали кино.

В домах же напротив конца 6-го барака проживали со своими женами: начальник КВЧ (культурно-воспитательной части), начальник спецчасти и оперуполномоченный, сокращенно опер, а если по-простому, то кум.

Дом старшего надзирателя Ухтомского, как и дома еще двух старших и одного не старшего надзирателя (Плюшкина, Сумкина и Метелкина) находились совсем в конце поселка или… в начале, смотря откуда идти.

Если сам Бугай являл собой высокую и упитанную колоритную фигуру, то и старшие, и младшие надзиратели представляли собою паноптикум.

Ухтомский – высокий, тонкий, гундосый и курносый, медлительный, любитель копаться в саду, доить козу, кормить кур.

Плюшкин – маленького роста, пермяк, сухой и вертлявый, не злой, смекалистый и расторо-пный, к тому же шутливый.

Сумкин и Метелкин считали своим долгом быть в курсе всего происходящего в зоне. Педантичные, они во все совали нос, не брезговали лезть в самые грязные места в бараках, лишь бы изловить отказчиков, которых считали своими личными врагами, и воевали с ними, бедолагами, как Господь Бог с бесами.

Наподобие этих четырех надзирателей, такой же паноптикум являло собою и более высокое начальство.

Начальник КВЧ капитан Белокуров, женатый на кругленькой вертлявой бабенке, которую (это знали и в зоне) звали Зинаида Самсоновна, зеки же прозвали ее Читой, после просмотра трофейного фильма «Тарзан», – им, конечно, виднее. Белокуров отличался небольшим животиком, был розовощек, оставлял впечатление этакого изнеженного интеллигентика, которого уволили из конструкторского бюро.

Начальник спецчасти, внешне походивший на Белокурова, был женат на худой нервной чернявой Ариадне Георгиевне.

Кум был женат на спокойной дородной светловолосой Марии Ивановне – это зеки тоже знали, ведь как не говори, 6-й барак стоял уж очень близко от забора, за которым были дома вышеперечисленных товарищей.

Итак, про Бугаева сказано, про паноптикумы сказано. Осталась коза Ухтомского. Но до нее очередь еще не дошла, хотя уже скоро дойдет.

Прежде в двух словах: воры и с ними Скиталец, после необходимых традиционных процедур у вахты, обыска, прыганья выше члена, высматривания премии, переклички-сверки по «делам», были запущены в зону, где их радушно встретили. Каким-то образом зона уже знала, что на Девятку прибыли приличные воры. Их встретили у ворот и подхватили гостеприимно под руки и отвели в седьмой барак, где квартировался высший цвет здешнего общества, главным образом элита: 37-я штрафная бригада «королевских – так их прозвал Плюшкин – мушкетеров». В этой бригаде функционировало истинное «правительство» зоны в лице авторитетных воров в законе. Генерального секретаря у них не было, все решения принимались голосованием: демократия.

На другое утро, когда прибывшие авторитетные, проведшие всю ночь за игрой (в том числе и Скиталец, ставший автоматически не то чтобы амбалом, но воровским хлопцем – своим, доверенным, как говорилось про таких – не шестеркой, упаси Боже!), дочифирили и спали, натяжно, набатно загудел рельс от ударов молота, которым старший мусор Ухтомский бил ритмично через небольшие паузы.

Длинный неуклюжий Ухтомский с так называемым «простым крестьянским» лицом, почти как у Леши Барнаульского, бил по рельсу сосредоточившись, был серьезен, даже хмур, ведь он совершенно не обладал чувством юмора, как и не было у него ни малейшего музыкального слуха.

Ладно, без музыкального слуха жить можно, а вот без козы… Вчерашний день был для него настолько мерзок, что впечатления о пережитом больно терзали его мужественную гордую душу: вчера он был вынужден предать смертной казни свою козу Милку. Казнил он ее в гневе, несмотря на отмену смертной казни в государстве, а сейчас вот жалко ее, да и молоко где теперь брать?.. Все из-за Ивана-Дурака… Только по кличке Дурак, но себе на уме, как, впрочем, и руководящие дураки на воле, которые своего не упустят. Скотина… Тоже еще «хороший мужик», как у них принято говорить… чтоб ему яйца оторвали!..

Провинилась Милка тем, что явилась вечером домой – к воротам маленького дома Ухтомского – с арестантской пайкой, воткнутой на рог, явилась к калитке и еще кокетливо с ножки на ножку пританцевывала… Ухтомский как раз дрова колол. Он ее впустил, но, зная некоторые особенности зековских нравов, сразу догадался, за какие услуги этой дряни досталась сия пайка: на панель сходила, стерва!

Недолго думая, схватил он топор и, гундося, то есть произнося слова этак на французский манер: «Ах ты, блядь продажная» – одним махом отрубил ей голову.

Подробности произошедшего он после выяснил: трахнул Милку этот дурак-Иван в промзоне в сарае за слесарной, о том все узнали, ибо коза, говорят, орала не своим голосом. Значит, изнасиловали! Терпеть не мог Ухтомский насильников, даже если они дураки. Да и коза!.. Что ей было там шляться! Сама, видать, искала приключения на свою… А у человека теперь дети остались без молока.

Наконец, рельс перестал гудеть, тут же из вахты во главе отряда мусоров вышел Плюшкин, весельчак. Сказать, что он сам изобретал юмор – не скажешь, но этот пермяк соленые уши никогда не унывал, перевоспитываемых не презирал, не обманывал, не издевался. Плюшкин и Ухтомский, совсем разные, тем не менее дружили, так же как Сумкин с Метелкиным. Однако не мог Плюшкин не воспользоваться подвернувшейся возможностью вдоволь посмеяться, лишь только увидел Ухтомского.

– Ухтомский! На жаркое позовешь? Или один задумал Милку жрать, ха-ха-ха!

Ухтомский плюнул, взял свой молот и пропал на вахте, Плюшкин же с надзирателями отправились отпирать бараки. Обратно из зоны они пойдут, обвешанные гирляндами из сцепленных друг с другом амбарных замков – тяжелые вообще-то «бусы».

С момента снятия замков с дверей секций в бараках, обитатели Девятки могли передвигаться в зоне по своему усмотрению до следующего сигнала рельса – приглашения к завтраку, который описывать просто неприлично, настолько он скромен; хотя, нужно отметить, что в углу столовой всегда стояла бочка превосходной сельди, которую всякий мог брать.

Третий сигнал рельса раздавался в восемь ноль-ноль: просьба пожаловать к воротам для развода на работу. Сигнал касался как тех, кто должен был идти лес валить, так и тех, кто отправлялся туда на отдых, прогуляться – всякому же ясно, что быть в природе в чистой экологической сфере исключительно приятно. О да, это так. И воры обожали шпилить картишки в шалашах, сооруженных для них услужливыми шестерками из еловых веток… Запахи лесные! Прелесть, что за воздух! Как приятно в такой атмосфере глотнуть чифирек!

Конечно же, и на Девятке население должно было относиться с рвением к обожествленной Инструкции, которая требовала во имя поклонения и очищения засоренных мозгов выполнения тяжелой каторжной работы от всех, невзирая на «партийную принадлежность», кроме тех, за кем сама Инструкция признавала право эту работу не выполнять, то есть – придурков, инвалидов, освобожденных лепилой. Остальные были обязаны относиться с энтузиазмом к процессу уничтожения родной природы. Потому и воры, кто в лесу отдыхать не намеревался, должны были заблаговременно позаботиться, чтобы их фамилии оказались в списке освобожденных от труда, иначе канцелярские крысы зачисляли их в отказчики со всеми вытекающими из этого последствиями.

Ибо после развода раздавался очередной милый звон, выражавший мольбу мусоров расходиться всем оставшимся в зоне по своим баракам, чтобы было можно всех пересчитать. Почему-то мусорам этот процесс, который они называли проверкой, очень нравился, они этим увлекались, по многу раз ежедневно, даже в выходные, в дни рождения революции и товарища Сталина, особенно в День Конституции, который на Девятке считался праздником исключительной важности. В честь этого праздника по просьбе начальства работяги старались вывозить на лесные склады даже больше кубатуры. За это вечером в кинозале (столовой) им показывали кино «Кубанские казаки».

После проверки, когда в ментовской канцелярии офицерские жены, вооружившись счетами, вычисляли число отказчиков, Ухтомскому, Плюшкину или Метелкину полагалось таковых выловить в зоне, дабы загнать в карцер, а на сколько суток – определял сам Бугай, который, рассказывали, трахал всех баб, бывавших в его кабинете, прямо на письменном столе.

И, спрашивается, легко ли живется мусорам? Когда тут какой-то дурак еще твою козу бесчестит…