Последние дни Российской империи. Том 2 - Петр Краснов

— Николай Захарович, оставь, пожалуйста. Ведь это только критика ради критики. Что же мы можем сделать? Мы не можем заставить воевать Англию ранее, нежели она создаст свою армию, мы не можем потребовать от Франции больше того, что она даёт.

— А какое нам дело до Англии и Франции? Ведь мы Россия. Россия мы и нам дороги только свои, русские, интересы. Пора стать эгоистами и понять, что эту войну нас заставили вести во вред нашим интересам.

— Ну, что же?

— Мир.

— Мир?

— Да, мир с приобретённой Галицией, с нефтяными источниками и угольными копями, со старым Львовом и Перемышлем…

— Его ещё надо взять.

— Отдадут и так. Быть может, с проливами.

— Это невозможно.

— Воевать, Яков Петрович, невозможно, это точно. Мы учили, что такая громадная война, в которой развёрнуты миллионные армии, может длиться четыре, максимум шесть месяцев. Не хватит средств. Надо поступать по науке. Август, сентябрь, октябрь, ноябрь — и баста. Дальше «от лукавого». Мобилизация промышленности — это разорение своего дома. Во имя чего?

— Во имя честности.

— В политике честности нет. Поверь, Яков Петрович, что если, не дай Бог, мы придём в беду, ни англичане, ни французы не пожертвуют для нас ни одним солдатом, и немцы тогда займут Россию и обратят нас, при общем молчании, в навоз для германской расы.

— Нет, — со вздохом сказал Пестрецов, — мир теперь — это позор навсегда. Нельзя будет русскому человеку показаться в Англии или Франции. Кличка предателя и изменника куда как не сладка.

— Яков Петрович, привези золото и тебя встретят поклонами и самыми льстивыми и ласковыми словами.

В эту минуту вошёл адьютант и доложил о Карпове. Разговор о мире был тяжёл и неприятен для Пестрецова, и он обрадовался возможности прервать его.

— Просите полковника, — сказал он. — Николай Захарович, останься. Это, говорят, лихой казак. Он великолепно работал с полком.

— Все они грабители и мародёры, казаки, — сказал Самойлов, но остался стоять у стола, когда вошёл Карпов.

— Здравствуйте, дорогой полковник, — поднимаясь навстречу Карпову, ласково сказал Пестрецов. — История конницы — история её генералов. Одного из них я имею наконец удовольствие видеть у себя. Мне так много о вас рассказывал Развадовский, о ваших победах в августе. Блистательно работали ваши донцы. Как это говорили вы — «долбанём», а? «заманивай, да заманим его в вентеречек», а? Ну, садитесь, дорогой полковник, Степаном Сергеевичем вас звать, кажется? А?

— Павел Николаевич, — сказал Карпов, ободрённый приветливостью корпусного командира.

— Садитесь, Павел Николаевич. Ну, как у вас? Все благополучно? Отдыхаете немного. Вот ещё денька два отдохнём, да и в наступление опять. Пора. Пора!

Карпов сел в тяжёлое кресло против корпусного командира и молчал, не зная, как начать. Горячий рассказ о подвигах Малова, о том, какая у него хорошая патриархальная семья, как чисто убрана их хата и как кротко сияет из угла большой образ Богоматери, каким ужасным ударом для семьи было бы известие о смертной казни сына, перед этими двумя генералами казался неуместным. Из-за ласковых слов холодно и строго, а главное, безразлично смотрели серые блестящие глаза генерала. В его холёном, тщательно вымытом и побритом лице, в обстановке кабинета с громадным столом, креслами, с различными безделушками, в карте, висевшей на стене и разрисованной акварелью, где маленьким синим квадратом у Хвалибоговице был показан и его, Карпова, полк, было столько чужого, не похожего на войну, как её видел и понимал Карпов, что Карпов смутился и неловко начал:

— Дело вот в чём, ваше превосходительство. Тут на днях судили казака моего полка Малова. Приговорили к смертной казни. Приговор должен состояться завтра. А между тем обстоятельства дела таковы…

— Знаю, знаю, дорогой Павел Семёнович, — перебил Пестрецов, уже позабывший имя Карпова, — мне это дело доподлинно известно. И, знаете, я возмущён, что в вашем полку могли явиться такие негодяи. Мы измучены жалобами населения на казаков. Этому надо положить, наконец предел. Ваш Малов убийца женщины — этого достаточно. Смертная казнь, утверждённая командующим армией, — это наказание, которого он заслужил.

— Ваше превосходительство, суд не вошёл в обстоятельства дела, в обстановку, в психологическую подкладку этого преступления…

— Э, милый полковник, предоставьте всю эту ерунду гражданским судам с присяжными заседателями. Полевой суд стоит перед совершившимся фактом. Убийство было? Я вас спрашиваю, Семён Данилович, было убийство, а?

— Было… Но…

— И никаких «но» тут нет. И о чём вы меня просите? Это не от меня зависит!

— Я прошу вас ходатайствовать перед командующим армией. Я умоляю вас послать, если нужно, телеграмму верховному главнокомандующему.

— Э, что говорить о пустяках. Разве можно, глубокоуважаемый, беспокоить командующего армией такими пустяками? Разве мыслимо, чтобы я, представитель власти, дискредитировал её, заступаясь за преступников? Казаки всегда грабили и безобразили, и это надо, наконец, прикончить.

Самойлов, видя, что Карпов порывается что-то сказать, посмотрел на часы и сказал Пестрецову:

— Половина первого, ваше превосходительство. Нина Николаевна обещала нам сегодня завтракать вместе с нами.

— Ваше превосходительство, — сказал Карпов, вставая, потому что Пестрецов поднялся. — Я умоляю, я прошу… Это будет лучшей наградой мне и полку…

— Э, милый мой, оставим этот пустой разговор. Идём завтракать. И не думайте о пустяках.

Карпов решительно отказался от завтрака. Он не мог сесть со всеми этими холодными людьми, с богато одетой барыней за стол и есть тогда, когда он знал, что его казак будет ими расстрелян. Он задыхался в богатой обстановке господского дома, в высоких комнатах, ему было страшно ходить по паркетным полам. Тянуло вернуться скорее в маленькую холодную избушку Хвалибоговиц и там быть со своими казаками и офицерами, для которых казнь Малова была не мелкий эпизод войны, а громадное событие в полковой жизни.

Лукьянов, подававший у крыльца лошадь, по его лицу узнал, что заступничество за Малова потерпело неудачу, но в присутствии часовых и жандармов он ничего не сказал.

Сарданапал, соскучившийся ожидать на морозе, нетерпеливо рыл копытом землю, производя беспорядок на приглаженном дворе. Он попрашивал повода и свободным широким шагом вышел из ворот, точно и его томила атмосфера большого штаба, холодного и чуждого их полковой жизни.

Они отъехали вёрст пять от имения, два раза шли рысью и въехали в большой буковый лес. Узкую дорогу тесно обступили громадные чёрные деревья. Непрерывная капель шла с них на землю. Солнце пригрело и таяло. Дорога стала мягче, глубокие колеи блестели и осыпались под ногами лошади. Лукьянов сбоку продвинул свою лошадь и, поравнявшись с Карповым, сказал:

— Что, ваше высокоблагородие, не удалось отстоять Малова?

— Нет, не удалось, — просто ответил Карпов, которому понятен был вопрос его штаб-трубача.

— Ничего, ваше высокоблагородие, вы не жалкуйте об этом. Вы только одно устройте, чтобы Малова конвоировали не казаки, а пехотные.

— А что?

— Да, Малов не такой парень, чтобы в обиду себя дать. Убежит. Своих пожалеет, не побежит, да и наши присягу твёрдо знают, хоть и свой, а пристрелят, а пехотных обмануть не грех. Хорошо, ежели бы ополченцы. Те и совсем народ-разиня.

Карпов ничего не ответил, но, приехав домой, послал телеграмму, в которой просил о наряде конвоя к Малову от ополченской роты.

Через два дня Лукьянов утром зашёл к нему. Его лицо, красное от мороза, сияло восторгом, он едва сдерживал улыбку, собиравшую в складки его красивое лицо. Убедившись, что в хате Карпова никого не было, Лукьянов тихим голосом сказал:

— Малов-то, ваше высокоблагородие… Малов… — Он не мог больше сдерживать смеха и рассмеялся заливисто и весело. — Убежал ведь. С полчаса тому назад. Они его на казнь повели. Только до лесу дошли, он у правого конвойного винтовку из рук, сиганул через канаву, да лесом такого чёса задал, что никогда не догнать. Те, дураки, и не стреляли. Жаловаться домой прибежали. Ну и конвойные! Горе одно с таким народом!..

XXXVIII

В первых числах декабря Карпов неожиданно получил приказание спешить к Новому Корчину, где поступил в распоряжение командира Зарайского пехотного полка. Зарайцы, после тяжёлого боя, прорвали фронт противника, и предполагалось широкое преследование его конницей. Карпов по тревоге собрал полк и по замерзшей прибрежной дороге рысью пошёл к видневшемуся вдали небольшому местечку. Чем ближе подходил он к нему, тем больше были заметны следы только что бывшего здесь боя. На поле были видны наши винтовки, воткнутые штыком в землю и брошенные нашими ранеными. Кое-где под кустами лежали убитые солдаты, кто, подставив белое страшное лицо лучам заходящего солнца, кто ничком, подогнув неловко ноги. Часто валялись окровавленные тряпки, разорванные рубахи, котелки и походные сумки. Все поле влево от дороги было изрыто неглубокими одиночными окопами. В них была примятая солома. Здесь ночевали перед штурмом зарайцы. Между окопов, впереди и сзади, были большие тёмные воронки от снарядов тяжёлой артиллерии. Теперь артиллерия сюда больше не стреляла, вероятно, была увезена с поля битвы, и только под Новым Корчином часто продолжали вспыхивать бело-оранжевые дымки австрийских шрапнелей. Бой ещё продолжался.