Станция на горизонте - Эрих Ремарк

Фруте подняла голову. Появилась Лилиан Дюнкерк. Кай пошел ей навстречу. Они долго стояли рядом и смотрели на отдалявшийся берег. Оба понимали, что вместе с ним остаются позади светские условности и причинно-следственные связи.

Они так презирали все традиционное, что спокойно им пользовались; это было удобно для обороны и отстранения от всего второстепенного. Но они его просто отбрасывали, если встречали партнера своего уровня.

Оба они были достаточно сильны, чтобы выдержать приключение, в котором перемахивали сразу через несколько ступеней, которое явилось, как подарок, и уйдет, глухое к призывам вернуться и неудержимое.

Поэтому они не тратили время на то, чтобы с ним освоиться и закрепить, а просто отдались ему, - они знали, что оно будет длиться не дольше вздоха, как приветствие, рукопожатие...

В их жилах текла слишком родственная кровь для того, чтобы они могли долго быть вместе.

Обоим пришлось отвергнуть немало рядовых возможностей, чтобы всецело воспользоваться случаем куда более незаурядным. Скепсис, с каким они отказывались от того, что не затрагивало их чувства, помог им теперь создать необычную ситуацию, которая наивному взгляду могла представиться романтическим идеалом.

Они были первочеловеки и плыли в ковчеге по водам над затопленною Землей. Наступало утро, день, вечер, ночь, - но время не двигалось, корабль был заколдован, и текли часы, золотые, исполнившиеся.

Они не старались ничего нагнетать и усиливать. Им было ведомо счастье, заключенное в чувстве меры, и они не придавали никакого значения весу, зато тем большее - соразмерности. Вещи были крупными или мелкими, - какими их делали, они питали к этому спокойное, отнюдь не мистическое почтение и, с этим не экспериментировали; из благодарности вещи жили внутри них.

Так что не было никакой патетики и никаких громких слов. Они бы только испачкали происшедшее между ними. Надо было лишь беззаботно и верно совершать повседневные дела. Красота мира состоит в том, что все течет и утекает, в том, что человек это знает и с улыбкой признает свою к сему причастность.

Поэтому каждый миг расцветал восторгом. Не было плоских мест, ибо они все время скользило по поверхноста. Разве не была она намного пестрее всего остального?

Лилиан Дюнкерк и Кай спокойно и беспечально сознавали все несовершенство любви; они не пытались слиться воедино, но очень старались всегда оставаться двоими.

Они лежали в шезлонгах возле перил и смотрели, как проносятся в воде косяки рыб с темными спинками.

Когда яхта неподвижно стояла на якоре, они удили рыбу, и им казалось, что они видят в прозрачной воде каракатиц и черепах, которые плывут, перебирая лапами. Внизу гудели мелкие волны, с легким плеском ударяясь в борта яхты. Сидя под тентом в светлых рубашках, легких брюках и мягких войлочных шляпах, они заключали пари, кто первый что-нибудь выудит. Иногда стайка рыб, привлекая к себе внимание, проскакивала мимо пробок, болтавшихся на воде, или у кого-то легонько дергалась леска.

Красиво смотрелись овальные отражения солнца, качавшиеся на волнах. Если совсем низко перегнуться через перила, то можно было увидеть там, где нос яхты разрезал воду, что внизу - бездна. Иногда она безмолвно разверзалась.

Потом все эти вещи, из-за которых подозрительно выглядывали философия и символика, им наскучили, и они улеглись плашмя на спину. Над ними была только синева, и человек в ней терялся.

От этой синевы исходило властное внушение. Человек сознавал, что рядом с ним - чудо дышащего тела. Не воспринимал его ни одним из своих чувств, но благодаря ему еще сильнее ощущал себя всемогущим, глядя на небо, с этим телом сливался, - не нарушая его очертаний, не шевелясь, пронизанный током, что был вездесущ, но становился ощутимым, только когда ты медленно в нем растворялся, оказывался отключенным, как нечто единичное, когда настраивался параллельно всеобщему, когда сила всеобщности одолевала и открывались границы особого и весьма интенсивного чувства, при коем душа, казалось, целиком переливается в кожу - этот замечательный инструмент тончайших ощущений.

Но все это разлетелось, как дым, перед паштетом из креветок, который повар умел готовить поистине гениально.

На борту имелась радиоаппаратура, и временами они ловили в эфире концерт из Лондона или Парижа. Часто к музыке примешивалось невнятное жужжание корабельных телеграфов, ибо нет на свете ничего более болтливого, чем корабли в море, они непременно должны рассказать всем и каждому, что идут в Пернамбуко или в Коломбо.

Так проходили дни, без усилий и без борьбы. Ни он, ни она никогда не говорили о недавнем. Они его отодвинули в сторону, даже как следует не обдумав.

Иногда один оставлял другого в одиночестве. Кай однажды все утро просидел в шлюпке за чтением. Если ему хотелось, то он сидел там и после обеда. В обоих еще просвечивала какая-то детскость, но она не вырождалась Ни во что иное и не подчеркивалась, а вырастала из той естественности, с какой они жили вообще.

Сантименты обсуждению не подлежали. Поэтому они друг от друга не уставали.

Перед натянутым парусом они фехтовали узкими гибкими рапирами, и вечерний свет окрашивал их плечи и лица в цвет бронзы.

Тела подкрадывались друг к другу, как кошки, мягкими, упругими движениями, внезапно отскакивали назад, метали молнии из пасти. Сталь со звоном билась о сталь. Напряжение разряжалось снопами искр, - так можно было бы со шпагой в руках пробираться сквозь африканские джунгли, где леопарды, налетая сверху, прыжком, напарывались бы на острие длинного клинка.

Кай бросил оружие.

- Пора прекратить, не то мы начнем драться всерьез. Удивительное дело: эти рапиры так и манят всадить их во что-нибудь живое, ведь это совсем легко - они будто скользнут в воду.

Ночами налетали южные ветры. На небе, почти как в тропиках, стояла большущая луна. Палубу освещали бесплотные колебания света. Спать было невозможно.

Они бродили по палубе. Еще лежали на виду брошенные вечером клинки. Кай поднял их и согнул.

- Луна их испортит. - Он подбросил рапиры высоко вверх - они полетели в воду и слегка зашипели, погружаясь в пучину. - При такой луне оружие держать нельзя.

Они уселись на носу яхты прямо друг против друга, подтянув к себе колени. Лицо Лилиан Дюнкерк было бледно. Море походило на свинец, который вспахивала яхта, добывая из него серебро. Серебро фосфоресцировало и было обманом; Поднялся легкий ветерок и запел в снастях. Луна угрожала смертью, и не следовало сидеть под нею без защиты. Ее флюиды убивают жизнь, это было известно. Если под нее клали молодых животных, они превращались в ночные тени с зелеными глазами. Если в негритянском краале в полнолуние кто-то ел курятину, то обретал способность смотреть через желудок вдаль. Удивительным было также дерево валлала - у него трещины шли зигзагом.

Кай рассказывал легенды туземцев-островитян. Существует колдовство, способное убить, и амулеты, оберегающие от беды. Колдовское излучение лунных камней и огненных опалов было однажды применено против него, но одна юная яванка принесла ему аметисты, и они его спасли. Это случилось в деревне, когда у него уже не осталось хинина. Девушка потом ушла с ним, а позднее пропала. Лилиан Дюнкерк поняла - ей незачем было и спрашивать: этой девушки, видимо, уже нет в живых...

Потом Кай с некоторой горячностью сказал:

- До чего это тягостно - делать жизнь изо дня в день, без перерыва.

- Так только...

- Мучительно, что нельзя из этого дела выскочить, как с корабля на набережную, чтобы немного передохнуть. Какая-то езда без остановок.

- Так только кажется.

- Живешь и живешь - это пугает. Почему нельзя перестать жить, на некоторое время исчезнуть, а потом вернуться?

- А разве мы не возвращаемся?

- Так мы вперед не двинемся, - ответил Кай и рассмеялся. - Луна подстрекает к бунту. В сосуде жизни надо бы с годами все перемешивать, вытаскивать из него сегодня одно, завтра другое: один раз день из своего сорок пятого года, другой - из восемнадцатого, без разбору, как вздумается. А так мы все время одни и те же, и нам чего-то не хватает.

Лилиан Дюнкерк промолчала.

Кай продолжал:

- Как вы хороши в этом обманчивом, этом упадочном и таком бессильном свете. Я вижу ваши глаза и ваш рот, вижу ваши плечи, ведь мы с вами фехтовали, я еще чувствую ваши движения. Можете вы понять, что мне этого мало, что я хочу прибавить еще вчера и завтра, когда буду испуганно вскакивать в полусне от сокрушающей мысли, что никогда не смогу обладать неким человеком так, как мне это смутно грезится?

Что-то в нас лишнее - наш разум или наша кровь. Было бы проще, будь у нас только одно из двух.

По вашим глазам я вижу, что ваши мысли сейчас всецело заняты мною. Я знаю, что это лишь сейчас так, а потом такого больше не будет. Но я хочу думать об этом без напыщенности и без хитрости, ибо полная луна преображает человека. В этот миг я чувствую, какое счастье сидеть вот так и читать ваши мысли; я думаю, что если бы знать формулу, то кому-то, возможно, удалось бы обратить в камень дыхание времени и достичь вечности...