Изнанка и лицо. Брачный пир. Лето - Альбер Камю

океаны пришли сюда, чтобы умереть у самого старого в мире моря. Они еще глухо бьются о тесные утесы Орана. Все в этой стране неосознанно следуют этому призыву. Конечно, это по большей части тщетно. Небытие достижимо не более чем абсолют. Но коль скоро мы получаем, как милость, вечные знаки, приносящие нам розы или страдания, не будем же пренебрегать этими редкими приглашениями к забвению, которые нам посылает сама земля. В них столько же истины, сколько и во всех других.

Вот, может быть, нить Ариадны в этом сомнамбулическом и исступленном городе. Здесь познаешь иллюзорные преимущества этой странной скуки. Чтобы спастись, нужно сказать «да» Минотавру. Это древняя и благая премудрость. Над молчаливым морем у подножия красных скал следует сохранять равновесие, находясь на равном расстоянии от двух массивных мысов, омываемых справа и слева прозрачной водой. В прерывистом дыхании сторожевого корабля, который ползет по водам открытого моря, омытый ослепительным светом, отчетливо слышится приглушенный зов нечеловеческих, бьющих через край гремучих сил: прощание Минотавра.

Полдень – это день в нерешительности. Исполнив ритуал, путешественник получает в награду за свое избавление маленький камень, сухой и нежный, как цветок асфоделя, сорванный им на скале. Для вновь посвященного нести целый мир не тяжелее, чем этот камень. Задача Атланта легка, достаточно выбрать свой час. Тогда понимаешь, что на час, на месяц, на год эти берега могут открыться для свободы. Они принимают, вперемешку и не глядя на них, монаха, чиновника или завоевателя. Бывают дни, когда ожидаешь встретить на улицах Орана Декарта или Цезаря Борджа. Этого не случилось. Но кому-то, возможно, повезет больше. Великое деяние, великое творчество, медитация некогда требовали уединения в песках или монастыре. Там бодрствовали ночами накануне борений духа. Где же теперь их отпразднуешь лучше, чем в суете большего города, надолго погруженного в бездушную красоту?

Вот камешек, нежный, как асфодель. Он в начале всего сущего. Цветы, слезы (если их сдерживаешь), разлуки и битвы – все это будет завтра. Днем, когда небо струит свои фонтаны света в огромное звенящее пространство, прибрежные мысы похожи на флотилию, готовую к отплытию. Эти тяжелые галионы из скал и света подрагивают на своих килях, будто готовясь отплыть к солнечным островам. О утренние часы Орании! С высоты плато ласточки ныряют в огромные котлованы, где вскипает воздух. Весь берег готов к отплытию, охвачен дрожью предстоящих приключений. Быть может, завтра мы отправимся в путь вместе.

1939

Миндальные рощи[37]

«Знаете, что меня больше всего поражает? – говорил Наполеон Фонтану[38]. – Что сила бессильна что-либо создать. В мире есть только два владыки – меч и дух. И в конце концов дух всегда одерживает победу над мечом».

Как видно, и завоевателям порой случается приуныть. Надо же хоть как-то платить за столь громкую и столь тщетную славу. Но то, что было справедливо сто лет назад для меча, в наши дни уже не относится к танку. Завоеватели изрядно преуспели, и на многие годы над истерзанной Европой, в краях, где не стало духа, нависло угрюмое безмолвие. Во времена гнусных войн из-за Фландрии голландские живописцы все же могли изображать на полотне петухов из своих птичников. И хоть уже забыта Столетняя война, в иных сердцах еще живы молитвы силезских мистиков. А теперь все изменилось: и художник и монах мобилизованы, все мы равно в ответе за наш мир. Дух утратил царственную неколебимость, которую когда-то признавал за ним завоеватель; и он растрачивает себя, проклиная силу, ибо уже не умеет ее подчинить.

Добрые души скажут, что это недуг. Мы не знаем, недуг ли это, но знаем – такова действительность. Вывод: надо с нею считаться. Стало быть, достаточно понять, чего же мы хотим. А хотим мы одного: никогда больше не покоряться мечу, никогда больше не признавать силу, которая не служит духу.

Правда, задача эта необъятная. Но наше дело – не отступать перед нею. Я не настолько верю в разум, чтобы полагаться на прогресс или на какую-либо философию Истории. Но по крайней мере я верю, что люди всегда стремились глубже постичь свою судьбу. Мы связаны условиями своего существования, однако все лучше в них разбираемся. Знаем, что нас раздирают противоречия, но знаем также, что не должны с ними мириться, должны все сделать, чтобы противоречия эти смягчить. Мы люди, и наш долг попытаться как-то утолить безмерную тоску свободных душ. Нам предстоит воссоединить то, что разорвано, установить посильную меру справедливости в явно несправедливом мире, воскресить в народах, отравленных болезнью века, веру в возможность счастья. Разумеется, это нечеловеческая задача. Но ведь нечеловеческими всегда называют задачи, которые требуют долгих усилий, только и всего.

Будем же твердо знать, чего мы хотим, не отступимся от духа, даже если сила, чтобы соблазнить нас, примет обличье какой-либо идеи или жизненных благ. Главное – не отчаиваться. Не стоит слишком прислушиваться к тем, кто кричит о конце света. Цивилизации гибнут не так легко, и, даже если этот мир должен рухнуть, прежде рухнут другие. Да, конечно, мы живем в трагическую эпоху. Но слишком многие путают трагическое с безнадежным. «Трагическое, – говорил Лоуренс, – должно быть как крепкий пинок несчастью». Вот очень здравая мысль, которую можно осуществить немедля. Очень много сейчас такого, что заслуживает пинка.

Когда я жил в Алжире, я всегда зимой набирался терпения, потому что знал: однажды ночью, за одну только холодную и ясную февральскую ночь, в Долине консулов зацветет миндаль. И потом я изумлялся – как этому хрупкому белоснежному покрову удается выстоять под дождями и ветром с моря. И, однако, каждый год он держался ровно столько, сколько требовалось, чтобы завязались плоды.

Это не символ. При помощи символов мы не достигнем счастья. Тут нужно нечто более серьезное. Я только хочу сказать, что порою, когда в Европе, которая еще слишком полна своим несчастьем, бремя жизни становится чересчур тяжким, я вновь обращаюсь к солнечным странам, где столько не тронутых доныне сил. Я слишком хорошо их знаю, чтобы не понимать: это избранная земля, там возможно равновесие между созерцанием и мужеством. И, раздумывая над их примером, я постигаю ту истину, что, если хочешь спасти дух, не стоит внимать жалобным вздохам своих добродетелей, а надо вдохновляться своей силой и своим достоинством. Наш мир отравлен несчастьями и, кажется, сам упивается ими. Он всецело предался недугу, который Ницше называл унынием. Не станем его в этом поддерживать. Бесполезно оплакивать дух, достаточно ради него работать.

Но в чем же победоносные