И переполнилась чаша - Франсуаза Саган

– А потом? – спросил Жером.

– Потом? Шарль вам не рассказал, в комендатуре произошла кошмарная сцена. Офицер стал посмеиваться над моим пристрастием к евреям: дескать, это из-за обрезания. Шарль на них набросился, они его избили до потери сознания. Когда он очнулся, они решили проверить, не еврей ли он, то есть хотели, чтобы я проверила… Сорвали с него брюки и оставили без ничего. Он стоял передо мной в смокинге и в носках, сгорая от стыда. Чтобы его подбодрить, я сделала восхищенное лицо вместо целомудренного, чуть даже не присвистнула от восхищения. Но все равно он претерпел чудовищное унижение. И по возвращении в гостиницу…

– Если я правильно понимаю, вы из сострадания позволили…

– Нет! – Алиса говорила очень четко, такой голос означал у нее гнев, этот голос Жером узнал тотчас, хотя ему редко доводилось его слышать. Однако он сейчас утратил всяческую осторожность. – Нет, я не позволила! Я сама привлекла его к себе, я сама увлекла его в свою постель, потому что он мне очень нравился, – она сделала паузу. – Жером, не вынуждайте меня говорить такие вещи.

– Прошу прощения, – растерянно пробормотал Жером.

Сердце его билось так, что едва не оглушало его самого, билось глухо и равномерно, производя адский шум. Эх, умереть бы сейчас, не сходя с места! И никогда больше не видеть, никогда больше не мечтать об этом прекрасном, расстроенном, виноватом лице! Лице, на котором ему ни разу не случилось видеть судорогу наслаждения! И никогда больше не слышать, не слушать, не прислушиваться к звукам чуть хрипловатого негромкого голоса! Голоса, которого он также ни разу не слышал запыхавшимся или резким, визгливым или низким, надломленным, страждущим, изнемогающим, пресыщенным!.. Голоса, который ни разу не выкрикнул в постели его имени: «Жером! Жером!» – и который прошлой ночью, возможно, кричал: «Шарль!»

Почему? Отчего? Он был готов схватить Шарля за горло, приставить к груди нож и потребовать объяснить ему в подробностях все тонкости наслаждения, которого сам он не сумел дать Алисе. Собственная низость угнетала его, но навязчивые мысли не отступали.

– Вы намереваетесь остаться здесь с ним?

– Да, Жером, – отвечала Алиса.

На глазах у нее снова выступили слезы, покатились по щекам, потому что сказанное ею «да» было необратимым, официальным, окончательным. Это «да» оформило и удостоверило нечто неуловимое и невыразимое; это «да» означало разрыв и потерю человека, бывшего самым близким ей существом, ее единственным оплотом против одиночества и безумия. Да, она безумна, совершенно безумна, она сошла с ума! Как, скажите, как жить без Жерома? А если снова ее станут мучить кошмары, если ей захочется поговорить, чтобы избавиться от бреда и страха, к кому она обратится, кто сможет, кто захочет ее понять? Какой любовник, будь он сто раз без ума от ее тела, вынесет ее душу? Это убийственное умопомрачительное безрассудство; вот именно: она потеряла рассудок. Она вспоминала свое прошлое с Жеромом, пыталась представить себе будущее их обоих.

Она перебирала в голове картины, словно отыскивая среди них аргумент, способный вернуть ее к Жерому, и между двумя из них, одной реально бывшей – Жером в дверях этой жуткой клиники в горах, Жером, приехавший за ней, – и другой воображаемой – коктейль на открытой террасе, они с Жеромом стоят, прислонившись к перилам, и смотрят на проходящих мимо с иронической усмешкой, одинаковой у обоих, – между этими двумя картинами вкралась третья, совершенно абсурдная, – спящий Шарль бормочет какие-то успокаивающие слова и в конце концов устраивается у нее на плече, точно младенец-гигант, чувствующий здесь себя в безопасности, и время от времени ободряюще похлопывает ее по волосам, попадая при этом то по носу, то по щеке, всякий раз прерывая начинающийся сон. В этой последней картине Алиса не ощущала себя такой защищенной, как в двух предыдущих, но лишь ее одну она видела в цвете.

– Алиса, – Жером заговорил вдруг ясно и отчетливо, – Алиса, вы с Шарлем не будете долго вместе; вас соединила война, вы разные люди, из разной среды, из разных миров в нравственном смысле слова. Говоря о среде, я не хочу обидеть Шарля, напротив, я нахожу, что его среда внушает больше доверия, нежели ваша. Но он, Алиса, не знаю, как сказать… вы и он – это так странно. О чем он будет с вами говорить, что вы станете ему отвечать, что вы в нем нашли?

Он так неподдельно недоумевал и выглядел таким встревоженным, что Алисе стало смешно.

– Я нашла в нем… Я нашла в нем то же, что и вы, Жером, вы ведь его лучший и единственный друг вот уже двадцать лет. Не знаю, что сказать! Шарль веселый, смешной, с ним не скучно, он любит жизнь, любит людей… не знаю я…

– Это верно, – согласился Жером; он был раздосадован и заинтригован одновременно. – Это верно, с ним не скучно: он легкий человек. Он легкий, я боюсь, оттого что пустой. Нет, Алиса, вы прекрасно знаете, что вас влечет к нему нечто совсем иное.

– Это нечто я не собираюсь ни с кем обсуждать, – сказала она сухо, – особенно с вами. И потом, вы только подумайте, Жером: то, что нас с вами связывает, – это так важно, так редко… нежность, доверие, общность интересов, подумайте обо всем, что нас связывает…

Он махнул рукой, и Алиса запнулась. Она покраснела, когда Жером коснулся этой темы, и краска все еще не сошла с ее лица. «Чуднó, – подумал он, силясь не утратить ясность мысли, – я не смог доставить ей наслаждение, а ей стыдно. Она стыдится, чего она стыдится? Ощущала бы она стыд, если бы скучала с ним так же отчаянно, как и со мной? Нет, она стыдится удовольствия, которое он ей дал, а я не смог; стоны, слова и жесты, выдающие наслаждение, – их вызвал, почувствовал и услышал милейший Шарль, красавец, первый парень на деревне». Чудовищно, и все тут! Жером повернул к Алисе ровное, спокойное от отчаяния лицо: она узнала это выражение, такие лица она уже видела дважды. Первый раз, десять лет назад, – лицо в гробу, второй раз – собственное отражение в зеркале два года назад.

– Жером, – окликнула она его шепотом: он по-прежнему не поднимал глаз. – Жером, что я могу для вас сделать?

– Ответьте мне, Алиса, ответьте! Он вам доставил удовольствие? Он вам нравится? Вы хотите его, вам хочется к нему прикоснуться? И чтоб он к вам прикоснулся? Вы все время думаете о нем? Вы стонали? Алиса, Алиса, – он повысил голос, потому что она сдвинула брови и хотела уже встать, – Алиса, вы должны мне ответить, я должен услышать это из ваших уст, чтобы больше не мучить себя вопросами. Ведь правда же, дело не в том, что вы меня не любили… что… Алиса, умоляю вас, я должен знать, что это я, что это по моей вине… Будьте жестоки со мной, Алиса, будьте беспощадны, прошу вас! Если, конечно, у вас есть на то основания…

Слабое, неосознанное, едва теплящееся сомнение, угадывавшееся в последней фразе, подвигло Алису на ответ сильнее, чем все мольбы.

– Да, – сказала она, – да, Шарль мне почти сразу понравился. Я считала, что уже не способна на чувства, вы сами знаете. А потом эта ночь в Париже, вино, переживания, я…

– Я не прошу у вас извинений, – сухо перебил ее Жером, – я прошу объясниться точнее.

Он говорил с придыханием, голосом, какого Алиса не слышала у него раньше, и это вывело ее из себя. Деликатный, тонкий, чувствительный мужчина требует от нее эротических подробностей! Ей показалось, что ее собственный голос словно доносится через стекло.

– Если вас интересует техническая сторона, обратитесь к Шарлю. И если вам так это надо, знайте, что с Шарлем Самбра я получала удовольствие один день и две ночи, со вторника до четверга. Да, я шептала и стонала, просила и требовала. Вот.

– И вы ему об этом сказали?

– Не знаю. Я знаю только, что кричала. Сама я не помню этого, но знаю, мне Шарль сказал. Я не помню – разве этим не все сказано? Что может быть красноречивее такого провала в памяти?

Вопрос, разумеется, остался без ответа. Жером понимал только одно: ровно неделю назад, день в день, час в час, они приехали сюда к Шарлю, а сейчас он должен уехать один.

Глава 16

Лето в том, 1942, году выдалось одним из самых прекрасных, какие только случались на нашей планете, словно бы она хотела своей красой и лаской усмирить людские ярость и безумие. На необъятном небе то размытого, то ярко-голубого цвета вставало белое, промерзлое с ночи солнце, потом его сменяло солнце желтое и ослепительное, рассыпавшееся к вечеру косыми нежно-розовыми томными лучами, приветствовавшими окончание длинного изысканного дня. На самом деле солнце было одно: белое, неизменное, застывшее, оно смотрело, как вращается вокруг него планета, прозванная людьми Землей, и видело на ней чудовищные картины. Повсюду лежали груды тел, приникнув под воздействием силы притяжения к незнакомой им в большинстве случаев Земле. В свою лупу солнце видело, как повсюду судорожно сжимаются и разжимаются руки умирающих, руки ухоженные и грубые, руки детей, артистов, мужские и женские, руки с поломанными ногтями, а то и с поломанными пальцами, руки окровавленные, напрягающиеся в последний раз, прежде чем навсегда открыться ему. Солнце беспомощное, ослепительное, обомлевшее знало, что при следующем витке этот безумный шарик покажет ему уже другие руки и новые трупы.