Эшелон - Иосиф Шкловский

– Ведь эти киношники очень богатый народ. Потребуй у них денег за консультацию!

Ну что ж, с паршивой овцы хоть шерсти клок – и я стал искать какие-то концы на Мосфильме. Не буду вдаваться в подробности. Скажу только, что все мои попытки найти упомянутые выше «концы», ведущие к финансовым сосцам этого почтенного учреждения, окончились полным крахом. В конце концов я на это дело плюнул.

Вообще, в финансовом отношении мои контакты с миром киноискусства дали нулевой эффект. Вспоминается, например, история со сценарием братьев Стругацких – какая-то фантастическая бодяга. Был заключен совершенно официальный договор с Киевской студией. Я беседовал с одним из братьев, довольно добросовестно изучил сценарий, сделал ряд замечаний, написал и отправил в Киев развёрнутую рецензию. После этого последовало почти трёхлетнее молчание. На мой запрос студия без всяких мотивировок сообщила мне, что, мол, фильм ставиться не будет, и, как говорится, – общий привет. Кстати, по закону полагается мне, кажется, 60 процентов договорной суммы. В суд, что ли, на них подавать? «Не корысти ради», а из чисто корпоративных соображений: ведь если они так нагло обращаются со мной, всё-таки человеком с именем, так что же вытворяют с молодыми? Вполне понятно поэтому, что, когда года два тому назад меня позвали к институтскому телефону и чей-то женский голос сообщил мне, что это говорят из иностранного отдела Мосфильма, я ядовито засмеялся в трубку и в самой вежливой форме послал звонившую подальше. При этом я кратко, но энергично высказал ей своё мнение о кинодеятельности и кинодеятелях.

– Но мы-то здесь при чём? – резонно ответствовала мосфильмовская особа. – Я звоню вам по очень важному делу: гостящий в Москве маэстро Антониони очень хочет побеседовать с вами!

Я живо вспомнил эпизод с «Красной пустыней» и злосчастной финкой. Поэтому когда киношница сказала мне, что маэстро Антониони хотел бы со мной побеседовать в своих апартаментах в гостинице «Советская» и что он послезавтра улетает из Москвы, я нахально заявил ей, что, насколько я понял, синьор Антониони хочет встретиться со мной, я же отнюдь не жажду общаться с ним и поэтому в гостиницу не поеду. А если я ему очень нужен – пусть приезжает в Астрономический институт сегодня в 15 часов, то есть через 1Ѕ часа, я его буду ждать до 15 час. 15 мин. Киношница сбивчиво стала мне объяснять, что, мол, это нужно согласовать с маэстро и пр., а я повесил трубку.

Слышавшие этот разговор девицы-сотрудницы закудахтали:

– Ах, как вы разговариваете, ах, разве так можно!

– С этой публикой иначе нельзя, – отрезал я. – И вообще – отвяжитесь!

Девицы бросились в мой захламленный кабинет, где кроме моего стояло ещё три стола. И вдобавок огромное продавленное старое кресло. Они лихорадочно стали «наводить марафет», готовясь к приёму знаменитости.

– Отставить, – рявкнул я. – Мы его примем в стиле итальянского неореализма. Так сказать, под небом Сицилии.

Ровно в 15 часов во двор института въехал кортеж роскошных машин. Маэстро приехал со своей киногруппой. Антониони оказался очень симпатичным, немного грустным немолодым человеком, одетым с подчёркнутой простотой. По-английски он говорил примерно так же плохо, как и я, что, конечно, способствовало взаимному пониманию.

– Чем могу служить? – спросил я.

– Видите ли, я задумал поставить фильм-сказку. По ходу действия дети, играющие в городском дворе – настоящем каменном мешке, – запускают воздушного змея, который улетает в Космос. Может это быть?

– Вы придумали, маэстро, прелестную сказку, а в сказке всё возможно!

По части сказок маэстро разбирался, во всяком случае, не хуже меня. Нет, его интересовало, может ли это быть с точки зрения науки!

– Я вынужден вас разочаровать: с точки зрения науки этого не может быть!

– Я понимаю, – сказал Антониони, – что этого не может быть с точки зрения науки сегодняшнего дня. Но, может быть, через 200-300 лет наука уже не будет исключать такую возможность?

– Боюсь, что и через тысячу лет позиция науки в этом пункте не изменится. Разве что детишки оснастят свою игрушку каким-нибудь аннигиляционно-гравитационным двигателем?

Нет, такой двигатель маэстро Антониони не устраивал, он разрушал его милую «задумку». Я стал ему объяснять, что только первобытные люди и современные, обременённые полузнаниями цивилизованные дикари верят (именно, верят) в безграничные возможности науки. На самом деле настоящая наука – это сумма запретов : а) нельзя построить перпетуум-мобиле первого и второго рода, б) нельзя передать сигнал со скоростью большей, чем скорость света в пустоте, и в) нельзя одновременно измерить координату и скорость электрона.

Антониони помрачнел. Запреты ему явно были не по душе. Провожая его, я рассказал ему историю с «Красной пустыней», финкой и важной восточной персоной.

– Неплохой сюжет для сценария, не так ли? – сказал я.

Насколько я мог заметить, эта история не произвела ожидаемого впечатления на знаменитого режиссёра. Впрочем, может, я и ошибаюсь.

Ещё в середине уходящего в Лету, богатого разного рода событиями 1981 года я узнал о предстоящем юбилее моего родного учреждения – Государственного астрономического института им. Штернберга. Любители такого рода событий выискали, что старинная обсерватория Московского университета, бывшая одним из истоков ГАИШа, появилась на свет божий в 1831 году. Значит, предстоял полуторавековой юбилей!

С этим институтом связана вся моя жизнь. До мельчайших деталей помню июльский день 1938 года, когда я в первый раз оказался на залитом солнцем, совершенно поленовском «московском дворике» обсерватории. Где-то за переулком Павлика Морозова высился купол близкой церковки. Над жёлтым, довольно облупленным обсерваторским домом подымался купол башни старинного астрографа. На скамеечке, неподалёку от входа во двор, сидел, положив руки на палку, совершенно прозрачный, с седенькой бородкой клинышком, вполне нестеровский старичок. Он удивительно гармонично вписывался в окружающий архаический пейзаж XIX века. Как я потом узнал, это был здешний патриарх Сергей Николаевич Блажко 18. В канцелярии царствовала Елена Андреевна – она и сейчас, спустя 43 года, там царствует.

В связи с юбилеем мне в голову лезут разные мысли и одолевают воспоминания. Как странно, например, что я знаю свой родной Институт почти треть его полуторавекового существования – а ведь в нём вполне мог бывать Александр Сергеевич Пушкин, будь у него хоть малейший интерес к физико-математическим наукам. А вот Александр Иванович Герцен был одним из первых студентов астрономического отделения Московского университета. 26 июня 1833 года он защитил диссертацию под названием «Аналитическое изложение солнечной системы Коперника». По нынешним понятиям это была, конечно, не диссертация, а дипломная работа. Он очень огорчился, получив серебряную медаль, – рассчитывал получить золотую, которая, однако, была присуждена его однокурснику Драшусову – впоследствии профессору астрономии Московского университета и директору обсерватории. Герцен был знаком и с астрономом профессором Д. М. Перевощиковым – первым директором Московской обсерватории, с которым встречался в доме Щепкина 19.