Повесть о двух городах (пер. Бекетова) - Чарльз Диккенс

— О нет, как можно! — промолвил дядя игриво.

— Как бы то ни было, — сказал племянник, глядя на него с глубоким недоверием, — мне известно, что ваша дипломатия пустила бы в ход все средства помешать мне и притом не остановилась бы ни перед какими средствами.

— Друг мой, я предупредил вас об этом, — сказал дядя, и ноздри его начали мерно подергиваться, — потрудитесь припомнить: это самое я вам говорил уже давно.

— Я помню.

— Благодарю вас, — молвил маркиз как нельзя более любезно.

Голос его прозвучал как настоящая музыка.

— В сущности, сударь, — продолжал племянник, — я так полагаю, что, если я до сих пор не попал во французскую тюрьму, виной в этом мое счастье, а также и ваше несчастье.

— Я не совсем понял вашу мысль, — произнес дядя, прихлебывая свой кофе маленькими глотками. — Смею ли просить вас объясниться обстоятельнее?

— Я думаю, что, если бы вы не были в немилости при дворе и если бы это обстоятельство уже много лет кряду не омрачало вашей жизни, вы бы непременно выхлопотали высочайшее повеление сослать меня в какую-нибудь крепость на неопределенное время.

— Это возможно, — ответил дядя с полным спокойствием. — Ради поддержания фамильной чести я бы действительно мог решиться причинить вам некоторое неудобство. Уж не взыщите!

— Я вижу, что, к счастью для меня, на вчерашнем приеме при дворе вас, по обыкновению, приняли холодно, — заметил племянник.

— Я не сказал бы, что это «к счастью», друг мой, — отвечал дядя с утонченной вежливостью, — едва ли это выражение применимо в настоящем случае. Уединение дало бы вам повод к размышлениям, а это, быть может, имело бы несравненно лучшее влияние на вашу судьбу, нежели ваши измышления на воле. Впрочем, нечего углубляться в этот вопрос. Я, как вы справедливо заметили, не в милости. Все эти маленькие способы исправления, эти мягкие пособия к упрочению могущества и чести знатных фамилий, эти мелкие любезности правительства, которые могли бы причинить вам некоторое беспокойство, нынче даруются не иначе как по протекции, да и то с большими проволочками. Многие их добиваются, а достаются они, сравнительно говоря, очень немногим. Прежде бывало не то. Франция изменилась к худшему. Наши предки еще не так давно имели право жизни и смерти над своими вассалами. Немало таких псов из этой самой комнаты было послано на виселицу. В соседней комнате — в моей спальне — был убит кинжалом один дерзкий простолюдин, который вздумал выказать какую-то щепетильность по отношению к своей дочери, его дочери… Да, мы лишились многих привилегий; новая философия вошла в моду, и поддерживать престиж нашего сословия становится все труднее. Нынче это может даже вовлечь в большие затруднения. Я не говорю, что вовлечет, но может вовлечь. Да, все это плохо, очень плохо.

Маркиз захватил крошечную щепотку табаку из своей табакерки и покачал головой со всевозможным изяществом, выражая свое неудовольство страной, все-таки служившей обиталищем ему самому, следовательно, не совсем еще потерянной.

— Мы так хорошо поддерживали свой престиж как в старое время, так и в нынешнее, — угрюмо проговорил племянник, — что наше имя стало чуть ли не самым ненавистным из всех существующих во Франции.

— Будем надеяться, что так! — молвил дядя. — Ненависть к высшим есть невольный знак благоволения со стороны низших.

— Во всем здешнем краю, — продолжал племянник прежним тоном, — я не встретил ни одного лица, которое взглянуло бы на меня с уважением! Все смотрят исподлобья — видимо, ощущают только страх и свое личное унижение.

— Это доказывает только величие нашего рода, — заметил маркиз, — а также изобличает способы, которыми наша фамилия поддерживала свое величие. Лестное доказательство!

С этими словами маркиз деликатно захватил пальцами новую крохотную понюшку и переложил ногу на ногу.

Но когда племянник, облокотившись на стол, печально и задумчиво заслонил глаза рукой, тонкое лицо дяди стало искоса на него поглядывать с таким сосредоточенным выражением подозрительности и отвращения, которое было совсем несовместно с его личиной благовоспитанного равнодушия.

— Единственная здравая философия заключается в угнетении, — сказал маркиз. — Мрачная почтительность, которая коренится в страхе и сознании своего унижения, обеспечивает нам покорность этих псов, друг мой, и из опасения розог они будут повиноваться до тех пор (тут маркиз поднял глаза к потолку)… до тех пор, пока эта крыша будет заслонять от нас небо.

Маркиз и не подозревал, что это могло случиться в самом скором времени. Если бы ему показали в тот вечер картину его замка в том виде, каким он окажется через несколько лет, а также полсотни других замков, какими они сделаются за тот же короткий период времени, он, пожалуй, не мог бы отличить, которая из этих развалин, закопченных огнем и обезображенных грабежом, похожа на его наследственное жилище, а которая из них чужая. Что до крыши, заслонявшей от него небо, он увидел бы тогда, что она производит ту же операцию совсем другим способом, а именно: из свинцовых крыш впоследствии стали отливать пули, и эти пули, выпускаемые из сотен тысяч мушкетов, частенько попадали в глаза бывших помещиков и, таким образом, навеки заслоняли от них всякие зрелища.

— Тем временем, — сказал маркиз, — я берусь охранять честь и спокойствие нашей фамилии, если вы не желаете этого. Но вы, вероятно, устали. Не пора ли прекратить сегодняшний разговор?

— Еще одну минуту.

— Хоть час, если вам угодно.

— Сударь, — сказал племянник, — мы делали зло и пожинаем плоды этого зла.

— Мы делали зло? — переспросил дядя с улыбкой, деликатно указывая пальцем сначала на племянника, потом на самого себя.

— То есть наша фамилия; эта благородная фамилия, честь которой нам обоим так дорога, только в совершенно различных направлениях. Даже при жизни моего отца мы причиняли неисчислимое зло каждому человеку, становившемуся между нами и нашими прихотями. Впрочем, к чему говорить о моем отце? Ведь его время было и вашим временем? Зачем отделять моего отца от его брата-близнеца, сонаследника и совладельца?..

— Смерть совершила это. Она разлучила нас, — сказал маркиз.

— А меня, — продолжал племянник, — оставила связанным с такой системой, которая для меня ужасна, потому что ответственность за нее падает на меня, а сопротивляться ей я лишен всякой возможности. Стремлюсь исполнить последний завет, произнесенный на смертном одре моей бесценной матерью, хочу повиноваться последнему взгляду ее глаз, моливших о милосердии, об искуплении, и терзаюсь тем, что не могу добиться ни содействия, ни власти.

— Будьте уверены, любезный племянник, — сказал маркиз, притрагиваясь указательным пальцем к его груди (они стояли теперь у камина), — что если вы станете этого добиваться от меня, то никогда ничего не добьетесь.

Каждая тонкая черта его правильного, белого и бледного лица получила выражение сосредоточенной жестокости и коварства, пока он стоял таким образом, спокойно глядя на племянника и держа в руке раскрытую табакерку. Еще раз он притронулся к его груди, как будто тонкий палец его был кончиком острой шпаги, которой он мысленно проткнул его насквозь, и с утонченным изяществом прибавил:

— Друг мой, я с тем и умру, что буду поддерживать ту систему, при которой жил.

Сказав это, он взял последнюю понюшку табаку, захлопнул табакерку и опустил ее в карман.

— Лучше бы действовать как существо разумное, — продолжал он, позвонив в колокольчик, стоявший на столе, — и брать жизнь согласно с велениями вашей судьбы. Но я вижу, что вы пропащий человек, господин Шарль.

— Это поместье и Франция для меня потеряны, — грустно отвечал племянник, — я отрекаюсь от них.

— А разве они ваши, что вы от них отрекаетесь? Франция, может быть, вам принадлежит, не спорю, но поместье-то разве ваше? Это, конечно, пустячная подробность, но все-таки ведь оно не ваше?

— Я и не думал этими словами выражать притязания на право собственности. Если бы я унаследовал его от вас хоть завтра утром…

— Смею надеяться, что это невозможно…

— …или хотя бы через двадцать лет…

— Много чести, — ввернул маркиз, — но последнее предположение более лестно, и потому я предпочитаю его.

— …я бы отказался от него и стал жить на другой лад и в другом месте. Впрочем, и жертва была бы невелика, так как тут ничего нет, кроме нищеты и разорения!

— Гм-гм!.. — произнес маркиз, оглядываясь на роскошное убранство комнаты.

— Здесь-то оно довольно красиво и приятно для глаз, но если смотреть на этот дом среди бела дня и видеть вещи в настоящем свете, что же это, как не воплощение расточительности, вымогательства, залогов, долговых обязательств, голодания, лохмотьев, всяческих прижимок и страданий?