Корпус 38 - Режи Дескотт

Покинув центр города, такси устремилось в пригородные районы, где Сюзанна потеряла ориентиры, будто никогда не была в Эльзасе.

Натуральный бардак. Выражение, которое Жюльен употребил на следующий день после прибытия Данте в ОТД, после первой ночи, проведенной Данте в изоляторе. И примерно то же сказал Стейнер, глядя на спящего Данте в ПСПП.

Кажется, след верный.

Дом Люсьена Мозе покрыт свежей белой штукатуркой, ящики с разноцветной геранью украшают окна и крыльцо. Сюзанна в самом начале дорожки, перегороженной низкими полуоткрытыми воротами. Вечер еще не наступил, но в доме горит свет.

По дороге к крыльцу в голову ей приходят строчки Рильке, которые она учила в школе: «Последний дом деревни станет так, как будто он — последний дом земли».[48] Последний дом земли.

Мелодично блямкает звонок. Как только дверь открывается, Сюзанна понимает, что Люсьену Мозе осталось не больше полугода. Бледное, исхудавшее лицо, неподвижные запавшие глаза, рука худая и дрожит, китель обвис на плечах. Ничего от непристойного пьянчужки, каким его представила шутница-медсестра. Напротив, у него мягкий голос, который звучал иначе по телефону, и это несмотря на количество табачного дыма, которым он дышит, судя по запаху в доме и двум переполненным пепельницам — Сюзанна успела их заметить по пути из прихожей в гостиную. Люсьен Мозе замечает, что она смотрит на закрытые окна.

— Извините меня, — улыбается он. — Это глупо, но мне холодно. Поэтому я предпочитаю их не открывать.

Она улыбается в ответ — мол, это не важно.

Большая бутылка пива открыта и поставлена на стол. Рядом стакан.

— Можно мне тоже стаканчик?

Он хлопает ладонью по лбу с улыбкой — «где же моя голова», — исчезает на кухне и возвращается со стаканом, сияющим, как хрусталь, и помеченным красной с золотом эмблемой местного торговца пивом. Он проверяет его на свет, будто сомневаясь в его чистоте, протирает носовым платком и наполняет пивом, пока пена не доходит до краев.

— Не хотите еще чего-нибудь?

— Спасибо, все замечательно.

— Я достал его из холодильника. Оно совсем свежее.

Он знаком просит ее сесть. Она погружается в кресло, обтянутое такой же коричневой кожей, как диван, на который уселся хозяин. Внутри все так же, как снаружи. Мило. По-больничному чисто, несмотря на пепельницы. Ни пылинки. Вещей мало. На стенах три литографии с охотничьими сценами. Занавески в цветочек вторят цветочным ящикам снаружи. Телевизор выключен. Шума не слышно. Дом так же чист и ухожен, как, должно быть, загрязнены его легкие и испорчена печень. Мысль, что ее собеседник обречен, неприятна Сюзанне. К тому же он, проработав всю жизнь среди медиков, наверняка знает, что смерть близка. Его неловкость прошла, и молчание ему не мешает. Тем не менее он заговаривает первым:

— Итак, вы приехали спросить меня о парне, которого приняла «скорая» в 89-м. В ночь на Рождество?

— Об Эрване Данте-Леган, да.

— А, вот как его зовут… Я не знал имени. У него был такой вид — вряд ли имело смысл спрашивать документы. Тем более что он бретонец. Вот и все мои впечатления. Я не очень его разглядывал.

— А что именно вы вспомнили?

— Немного. Столько времени прошло.

— По телефону вы сказали «натуральный бардак».

— Я так сказал?.. А, да! Да, точно! Натуральный бардак!

— Как он попал в «скорую»?

— Полиция его привезла, да. Нашли его, когда он бегал по площади Аустерлиц, если мне не изменяет память. Он был в наркотическом состоянии. И с очень плохой раной на голове. Крови море. Текла по лицу, заливала глаза, по рукам, по телу.

— А его одежда?

— Он был голый по пояс.

— В декабре? Здесь?

— Да, мадам. И неизвестно почему. Может, его ограбили, как знать. Поскольку его документы, скорее всего, остались в одежде, которой на нем не было, и он был в плохом состоянии, ему начали помогать прежде, чем заполнили на него карточку. И после того, как он исчез, ничего не выяснилось… — Он прервался, чтобы глотнуть пива. — И вы через пятнадцать лет разыскиваете меня ради этого… Значит, он вспомнил «скорую». Он вам сказал, да? Иначе вас бы здесь не было.

— Да, он сказал, да. Чудом.

— Знаете, он из тех парней, которых видишь в больнице и понимаешь, что в один прекрасный день они туда вернутся или у них будут другие проблемы… Но чтобы психиатр через пятнадцать лет приезжал меня о нем расспрашивать… Удивительно.

Она отвечает не сразу, мнется.

— Вас интересуют происшествия?

На журнальном столике — номер «Детектива».

Он указывает на журнал:

— Как видите.

— Не случалось ли в то время в Страсбурге или в его окрестностях исчезновений? Я имею в виду молодую женщину. Или девушку. Может быть, ребенок? В эти дни или за несколько дней до этого. Может, вы случайно что-нибудь слышали?..

Кажется, Люсьен Мозе снова старательно роется в своей памяти. Он зажимает кончик носа двумя пальцами и закрывает глаза. Потом, не открывая их, он произносит:

— Ну да, проститутка, — отчего Сюзанна настораживается. — Ну да, проститутка! — повторяет он. — Маленькая Кати. Совсем молоденькая… Лет шестнадцать, кажется… Об этом деле говорили по меньшей мере недели три. Сначала ее родители думали, что она сбежала. Что-нибудь вроде этого. А через сорок восемь часов запаниковали. — Он делает глоток пива. — Потом все успокоились. Пока не нашли тело… Через три месяца. Зарытое в лесу. Руки-ноги отдельно от тела. И без головы, если я правильно помню. Она была расчленена.

— А когда она пропала, малышка Кати?

— О… Накануне, я думаю. Э! Не говорите… Это что, он? Но это все меняет!

— Данте? Я не знаю. Не уверена, — говорит она. Люсьен Мозе распрямляется резко, как пружина, спешит в кухню и возвращается с высокой бутылкой, наполненной прозрачной жидкостью, и двумя рюмками со множеством арабесок.

Он садится, наполняет рюмки. Она подносит свою к губам.

— Подождите! — говорит он, поднимая свою, словно речь идет о самом серьезном в мире вопросе. — Вы меня заинтересовали. За вас, доктор!

Нельзя, чтобы он один залпом осушил рюмку, чувствует она. Жидкость обжигает ей рот, горло и пищевод. Стиснув зубы, чтобы не выплюнуть, Сюзанна ставит рюмку на стол. Тепло разливается по телу. Люсьен Мозе наполняет рюмки вновь.

— А этот за малышку Кати, — говорит он еще серьезнее.

Сюзанна только пригубливает.

Отставляя рюмку, она извиняется: она не доведет дело до конца, если сейчас слишком много выпьет. Он понимает.

— Значит, это был не он.

— Я надеюсь, что это не он, — поправляет она. — Но я убеждена, что между этим исчезновением и Данте есть связь.

— Как вы его называете?

— Данте.

Надо бы уточнить детали исчезновения девушки, думает Сюзанна. В архивах «Дерньер Нувель д'Эльзас», например. Это будет дополнительной деталью в его досье.

— Скажите мне, мсье Мозе, почему вы, когда вспомнили о его поступлении в больницу, сказали «натуральный бардак»?

Он задумчиво смотрит на нее, потом наполняет рюмку и опустошает наполовину, затем ставит на стол.

— Это помогает мне вспоминать, — говорит он, словно извиняясь.

Слушая его ответ, она опасается, как бы его голова, наоборот, не затуманилась.

— Он был в ужасе. Отбивался. Когда ему обрили голову, нелегко было сделать ему рентген и зашить рану.

— Рентген показал что-нибудь?

— Обнаружили трещину. Должно быть, он получил хороший удар по черепу.

— Он чего-нибудь боялся? Вы не припоминаете? Он ничего не говорил? Не было ничего такого, что вас поразило? Я знаю, что это было давно, но любая деталь… Наверное, это поможет вам вспомнить: я думаю, что человек, о котором вы тогда позаботились, может привести нас к убийце Кати. И если он был в ужасе, как вы говорите, значит, скорее всего, боялся того, другого.

— Есть одна деталь, которую я помню очень хорошо, — говорит он, подливая себе.

Она смотрит, как он опорожняет свою рюмку, будто получая удовольствие от того, что заставляет ее ждать, ставит рюмку и вытирает рот. Глядя, как он выдерживает паузу, она хватает свою рюмку и выпивает до дна.

Он слегка улыбается и наполняет обе, сначала Сюзанны, потом свою, чтобы произнести очередной тост. Смирившись, Сюзанна покоряется, с беспокойством глядя в окно, за которым сгущается ночь. Комната вращается вокруг нее. Она надеется, что сможет понять его слова.

— Что это — чем вы меня напоили? — спрашивает она, показывая на бутылку.

Вместо ответа он прищуривается, худая рука в джинсовой рубашке на мгновение повисает, протягивая рюмку к торшеру, который освещает оставшиеся в ней последние глотки радости.

— О большой анаконде, — слышит она перед тем, как он выпивает до дна.

— О чем?