Заговорщик - Александр Прозоров

Зверев кинул кошель на стол ближе к служке.

– Как же ш-шь я поеду, милостивец?! – облизнул губы смерд. – Я же… Как уедешь? Прогонит хозяин-то, коли работу брошу.

– Там гривна[15] новгородского серебра, недотепа, – постучал пальцем по лбу князь. – Здесь тебе столько за всю жизнь не заработать. Не сдуришь, расскажешь все честно в приказе и людям прочим, еще столько же опосля получишь. Понял? Иди баню топи. До ночи в бане пропарюсь, а поутру на почтовых в Москву полетим. Собирайся. Коли есть, чего собирать, конечно. Ох, до чего же лопать хочется! Это хозяин верно угадал.

Со свидетелем Андрею повезло. Он хорошо усвоил, что именно от него требуется, и уже на первой почтовой станции прилюдно заголосил:

– Делается что, люди! Ливонцы проклятые царя нашего, отца, обмануть задумали, словами дурными хулят, обкрадывают страшно! Лошадей, лошадей скорее давайте! В Москву еду, все там расскажу! Все-все, до единого словечка.

Максим рассказывал громко и убедительно. Искренне, от души. Жалко только, к седьмому яму охрип. И возле Москвы князю Сакульскому, на время забыв гордость, пришлось среди ночи отогревать его в бане обычного постоялого двора у скорняцкой слободы. Впрочем, городские ворота все равно уже были закрыты на ночь.

В город Зверев отправил смерда на телеге. Тот обрел голос, но совершенно не мог двигаться после вчерашней гонки. Непривычен оказался служка с постоялого двора к долгим конным переходам. Сам Андрей поехал округ, через Смоленские ворота. Прилюдно показываться возле свидетеля, изрекающего налево и направо обвинения ливонским послам, ему показалось не с руки. Хватит того, чтобы на братчине боярам услышанную в дороге историю рассказать, к князьям знакомым заехать, холопов на торг отправить с этой новостью. Посольский приказ должен был получить Максима «чистого и невинного», дабы не заподозрить в словах патриота чужих интересов.

– Вот только за серебром он ко мне во дворец явится, это я не учел. Впрочем, история уже успеет закончиться, и всем будет все равно.

Из седла князя Сакульского вынимала дворня. Въехав к себе за ворота, он немного расслабился – и измученное тело тут же отказалось повиноваться, словно бы одеревенело. Но когда навстречу выбежала, кутаясь в платки, Полина, князь все же взял себя в руки, оттолкнул холопов, сделал пару неуклюжих шагов и заключил жену в свои объятия.

– Милый… – принялась целовать его в бороду, в губы, в глаза родная половинка. – Господи, да на тебе же лица нет! Иди скорее, в постель ложись. Я тебе бульону велю принести, рыбки белой. Вина хлебного выпьешь, дабы согреться.

– Нет, нельзя мне в постель, – мотнул головой и тут же застонал Зверев. – Братчина сегодня, надобно к побратимам сходить.

– Как тебе не совестно, право слово?! – в отчаянии всплеснула руками княгиня. – Порога родного еще не переступил, а уж о пиве, о пьянке с дружками своими речи ведешь! Никуда оно от тебя не денется. И пиво, и вино, и пустые ваши посиделки. Себя пожалей, токмо с дороги!

Андрей прикрыл глаза. Все тело его молило об отдыхе, о постели, бульоне и паре рюмок анисовой. Но на счету был каждый день и час. Чем раньше он перескажет боярам о ливонской хитрости – тем дальше успеют расползтись слухи, тем труднее будет дьяку Висковатому свести вопрос о дани к простой болтологии, не уронив при этом достоинства Иоанна.

– Прости, любимая, – с усилием развернул он плечи и явственно услышал хруст суставов. – Прости, но ради дела государева, во имя величия Руси нашей, я обязан любой ценой выпить сегодня хотя бы одну братчину крепкого ячменного пива.

До нежной перины князь добрался только поздним утром нового дня и даже не заснул – просто потерял сознание и беспробудно проспал ровно сутки. Зато позавтракать впервые за долгое время он смог в кругу семьи, в обществе Полины, обеих дочерей и маленького Ермолая, что получал свою долю угощения на руках у кормилицы.

– Все-то ты в суете, в делах государевых, – посетовала княгиня, самолично подкладывая ему на блюдо сочные кусочки янтарной осетрины. – Совсем про нас забываешь, батюшка. Этак дети забудут скоро, как отец их родной выглядит!

– Не бойся, милая, – улыбнулся Андрей, оглядывая стол в поисках хоть одного кусочка убоины. Неужели опять пост сегодня? – Не бойся, самое главное я сделал, теперь можно и передохнуть немного. Хочешь, на Красную площадь сходим? Там качелей новых с десяток купцы поставили, скоморохи пляшут, медведи гуляют с балалайками.

– С чем?

– С этим… Ну, типа гитары… – растерялся Зверев.[16] – В общем, ерунда. Эту неделю я от вас больше ни ногой.

– Прости, княже… – На пороге трапезной появился Илья, потоптался, отвесил поклон. – Прости, вестник там прибег из Посольского приказа. Дьяк тамошний тебя к себе кличет.

– Чего ему надо?

– Рази смерд сей ведает? Слова передал, ныне ответа дожидается. Сказывал, срочно тебя звали, ждут.

– Ну вот, – вздохнул Андрей и поднялся из-за стола. – Прости, Полинушка. Видать, судьба моя такая. Мне без России никуда, но и ей без меня дня не потерпеть. Илья, коней седлайте. Сейчас выйду.

Изба Посольского приказа стояла в Кремле недалеко от колокольни Ивана Великого. «Избой* ее называли, естественно, только в документах, как и многие другие русские казенные учреждения: „съезжая изба“, „земская изба“, „поместная изба“. На самом деле оштукатуренная и крашенная в розовый цвет „избушка“ имела высоту Грановитой палаты и почти в полтора раза превосходила ее в длину. Оно и не удивительно. Одних только подьячих здесь служило не меньше четырех десятков. При каждом – несколько помощников, писцов, посыльных, у каждого – толмачи, груды грамот, каждому надобно где-то принимать жалобщиков. В общем, чтобы вместить всех, домик вполне мог оказаться даже слишком маленьким.

Дьяк занимал палаты на ближнем к храму Иоанна Лествичника углу. Палаты роскошные: расписные с позолотой стены, стрельчатые слюдяные окна, на небольшом возвышении – резное кресло с высокой спинкой, смахивающее на трон. Одет был боярин соответственно обстановке: соболья шуба с парчовыми, усыпанными самоцветами вошвами, бобровая остроконечная шапка с широкими отворотами. Под верхней одеждой проглядывала сплошь золотая ферязь – тоже с самоцветами и какими-то блестками. Правда, посоха на этот раз при дьяке не имелось. Даже странно – как можно устоять на ногах в столь тяжелом наряде, ни на что не опираясь?

Правда, от натуги глава приказа весь разгорячился – щеки раскраснелись, губы налились, ровно у юной красавицы, зрачки расширились, делая глаза томными и бездонными. Вот только рыжие брови и ресницы впечатление портили. А так – хоть замуж выдавай!