Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

Задумался.

«Вот и Варюта такая же, как Матвеич, все на обертку только смотрит, а оттого все у нее – «позолоченная ослиная голова». Притащила с собою этого франта-племянника».

Суворов фыркнул от досады: «Дура!»

Думал: «Варюта крепкая, из нее выйдет добрая мать-командирша, солдатская жена, товарищ в походе, в лагере. Ан вышло не так. Вышло такое, что лучше и не говорить».

В это время издалека послышалось тарахтенье колес, – ехали подводы, которым Александр Васильевич велел еще до света отправиться из села назад, в Москву.

Сколько раз он говорил Варюте, чтобы она, приезжая к нему в армию, не тащила с собой весь этот курятник – целую кучу ненужных дворовых девок.

Прозоровские век жили на широкую ногу, привыкли без толку сорить деньгами направо и налево. У них в доме всегда толкалось без дела пропасть народу – горничные, лакеи, разные кофишенки, музыканты, казачки. Приехала и сюда с этим выводком.

Александр Васильевич сам ни одного часу не сидел без дела и не переносил безделья и лени ни в ком. Потому он решил оставить при Варюте и Наташеньке одну горничную Улю, данную за Варютой в приданое, а остальных двенадцать рождественских девок немедля, сегодня же отправить восвояси в Москву. И отправить спозаранку, пока Варюта спит, чтобы меньше было слез и крику.

Подводы подъезжали. Уже, заслышав их, Прохор пошел будить девок собираться в дорогу. Нужно было кончать письма.

Александр Васильевич перечел еще раз все, что написал.

«Пиши, Матвеич, кратко да подробно и ясно, да и без дальних комплиментов».

Подписался, присыпал письмо песком и стал складывать толстый лист. Сверху надписал:

«Государю моему, моему младшему адъютанту его благородию Степану Матвеевичу Кузнецову в доме моем близ церкви Вознесения у Никитских ворот».

Достал сургуч и печать. Запечатал. В палатке приятно запахло сургучом. Посмотрел на печать, как получилось. Хорошо: знамена, пушки, сабли – четки, ясны. И легко можно прочесть вытисненный на печати суворовский девиз: Virtue et veritate [50] .

III

Варваре Ивановне хорошо спалось с дороги.

Она не слышала ничего: как уезжали девушки, как мимо хаты гнали в поле скотину, как встала Наташа, которой постлали постель на лавке, у окна.

Когда Варвара Ивановна открыла глаза, солнце стояло уже высоко.

Варвара Ивановна лежала, осматривая хату.

«Эти грубые полавники выбросить, постлать свой бухарский ковер. Холстину, что висит на шесте, над кроватью, тоже убрать. Вместо нее можно будет повесить шаль. А ручники на иконах пусть висят!» – думала она. Решила вставать – хотелось есть.

– Уля! – позвала она горничную.

Ответа не было.

– Ульяна! – повторила Варвара Ивановна.

Молчание.

– Ушла куда-нибудь… Маша! – крикнула она погромче.

Никого…

Начинала разбирать злость.

– Не слышат, оглохли! Вот встану, я ж вам! Настя! – уже сердито закричала Варвара Ивановна.

Все то же – никакого ответа. Варвара Ивановна вскочила с кровати в одной сорочке, босиком побежала по холодному глиняному полу, приоткрыла дверь в нагретые солнцем, пахнущие огурцами, дынями и какими-то травами сени.

– Девки, подите сюда!

На крыльце кто-то зашевелился, шагнула в сени. И в ярком солнечном свете показалась не то смущенная, не то виноватая рожа Прохора.

Варвара Ивановна захлопнула дверь, быстро пробежала назад, к кровати, и села, прикрывшись одеялом.

Дверь медленно отворилась, и в нее сначала просунулся толстый нос Прохора, а потом и весь он сам пролез бочком в хату:

– Чего изволите, ваше превосходительство?

Денщик стоял у порога, потупивши голову, – старался не смотреть на полуобнаженные полные плечи генеральши и ее голые ноги.

– Ты чего влез? Разве я тебя звала? – накинулась на него Варвара Ивановна. – Где все девки? Что это значит? Куда они ушли?

– Барин услал.

– Куда услал? – встревожилась Варвара Ивановна, чуя недоброе.

– Домой.

– Как домой? Куда домой?

– В Рождествено.

Варвару Ивановну точно обухом ударило.

– Ты пьян. Ты… – запнулась она от гнева.

– Никак нет, ваше превосходительство, я не пьян! – впервые поднял он на барыню глаза: ему действительно хотелось бы выпить, но еще сегодня нигде не довелось.

– Что ж он, старый бес, с ума сошел? – дрожащим от слез голосом закричала Варвара Ивановна. – Почему он услал?

– Ляксандра Васильич говорят: а чего ж, говорят, им здеся баклуши бить?

– И кроме тебя, дурака, никого не осталось?

– Зачем никого? Есть. Ульяна есть. Она за Наташенькой побежала. Я сейчас…

И он уже повернулся к двери, но в это время в хату вбежала Ульяна.

Прохор воспользовался ее приходом и поскорее шмыгнул в сени – подальше от беды.

Из хаты несся плач рассерженной, расстроенной барыни.

«Ничего: бабьи слезы дешевы!» – думал Прохор, идучи ставить для барыни самовар.

И он оказался прав: барыня скоро поутихла и успокоилась. А когда к чаю пришел племянник Николай Сергеевич, который поместился в соседней хате, Варвара Ивановна уже смеялась…

Такую, смеющуюся и веселую, застал ее Александр Васильевич, возвратившийся сегодня из лагеря несколько раньше вчерашнего.

Суворов тоже был в отменном настроении, – день складывался как-то хорошо. Надоедливые, хозяйственные дела улажены, о них можно уже долгое время не думать; девки, которые раздражали бы своей всегдашней суетой и бездельем, уехали, больных в лагере немного, не более пяти человек на полк, егеря стреляли на ученье хорошо; и, главное, дома его ждали Варюта и Наташенька.

Чтобы ни делал Александр Васильевич – смотрел ли, как полужены ротные котлы, следил ли за тем, как егеря быстро заряжают ружья – но все время сегодня где-то стояла мысль о жене и дочери.

Не доходя до Трохимовой хаты, Александр Васильевич на улице увидал Наташеньку. Она вместе с какими-то крестьянскими ребятишками играла возле низенькой хаты. Была Наташа в одном платьице, с непокрытой головой и босая.

Александру Васильевичу понравилось это. Вспомнилось, как он, бывало, в детстве, в Рождествене, вот так же целыми днями играл на улице с дворовыми мальчишками в разбойников, без счету купался в речке и вместе со всеми за компанию лазил в отцовский сад воровать зеленый крыжовник.

«В меня пошла», – подумал Суворов.

Ребята, увидав подходившего генерала, сказали об этом Наташе. Она обернулась и бросилась к нему навстречу. Повисла у отца на руках. А потом, когда отец поднял ее, целуя, попросила:

– Папенька, прокати, как вчера.

Александр Васильевич усадил ее к себе на шею и, держа руками за голые, все в песке, толстые ножки, побежал к хате.

Так, верхом на папеньке, Наташа въехала и в хату.

– Вот и мы! Принимайте, маменька, гусара! – весело сказал Александр Васильевич, входя в чисто прибранную прохладную хату.

Варвара Ивановна поднялась из-за стола, но племянник опередил ее и снял с плеч Александра Васильевича Наташеньку.

Суворов ласково поздоровался с племянником.

– Вчера запамятовал, а сегодня вспомнил тебя, Коля! – сказал он. – Служить к нам пожаловал?

– Хотелось бы, дядюшка.

– Ладно. Послужим! – ответил Суворов. – Ну как, Варенька, тебе спалось на новом месте? – спросил он, целуя жену.

Варвара Ивановна вспомнила давешнюю обиду и уже нахмурилась, но муж предупредил ее:

– Знаю, знаю, гневаешься, что отослал домой твоих дур. Не сердись, душа моя. Ведь, право, им тут нечего делать! В прошлом году жили же мы в Крыму с одной Улей и Прохором. И неплохо.

Если бы в хате не было Николая Сергеевича, Варвара Ивановна не так легко простила бы мужу, но теперь ей не хотелось поднимать спор. Тем более еще, что Александр Васильевич сегодня был особенно ласков даже с Николаем Сергеевичем.

И она только возразила:

– Да разве Уля справится одна со всем?

– А Прохор зачем?

– Прохор вечно пьян…

– Выпить он любит, это верно, но зато – хороший слуга. Пьян да умен – два угодья в нем, – улыбнулся Суворов.

– А что подумают о нас люди? Генерал, а один денщик да горничная, точно мелкопоместные какие…

– Пусть думают что хотят, помилуй Бог! Меня моя матушка императрица знает, меня солдат знает, а до остального мне и дела нет! – ответил Суворов.

И на этом разговор о дворовых девках окончился.

IV

Четырехлетняя Наташа проснулась, как всегда, вместе с мухами: еще все спали, во мухи уже почуяли день, без устали кружились под потолком.

В хате стоял полумрак, – на ночь окна закрывались старыми, щелистыми ставнями. В полумраке все представлялось иным: арбузы на лавке – словно чьи-то головы, а маменькин салоп – как страшная ведьма, о которой вчера вечером, захлебываясь от страха, рассказывала Гапка.

Но Наташа не трусиха.

Это вечером немного страшновато пробегать через темные сени, когда не знаешь к тому же, дома ли маменька или опять ушла куда-нибудь с дядей Колей. Но теперь ничего. Теперь Наташа чувствовала, что выспалась, – значит, уже утро, значит, на дворе солнце, голубое небо, а над садом, над ставом высоко пролетают тонкие паутинки.