Рассказы о пластунах - Владимир Монастырев

Комбат был человек отчаянный и неукротимый, смелый и удачливый. Командир полка питал к нему слабость и, узнав про невесту, привезенную из Кракова, попросил Алемасова:

— Побывай у Кошункова, погляди, что за фортель он там выбросил. Воздействуй.

С другим бы командир полка церемониться не стал, любимого комбата обижать не хотел.

— Кто она такая, ты хоть знаешь? — спросил Алемасов, глядя через окно во двор, где казаки чинили повозки и, как малые ребятишки, кидались снежками. «Будто и не на войне», — подумал майор и поймал себя на том, что ему тоже захотелось выйти во двор, скатать крепкий снежок и запустить в темный ствол липы, чтобы снежные брызги разлетелись веером, чтобы на стволе осталось белое пятно.

— Как же не знать! — в голосе комбата прорезалась обида. — Земляки мы — я из Краснодара, она из Ростова. Школу перед войной кончила, хотела в институт поступать — на педагога учиться. Здесь у немецкого колониста работала… Все я про нее знаю.

— А она про тебя?

— А чего про меня знать? Весь я тут, — Кошунков встал и широко развел руки. Бешмет сидел на нем словно влитой, на широкой груди два ордена, три медали. На бешмете свежий подворотничок, крепкие скулы чисто выбриты, усы аккуратно подстрижены. Усы комбату не шли, были они двуцветные — черное с рыжим — и на молодой, с мальчишечьими озорными глазами физиономии сидели, как приклеенные.

— Меня вот что беспокоит, — Алемасов решил зайти с другой стороны, — этой… как ее зовут-то?

— Шурой. Александра Тимофеевна Тимонина, вот как ее зовут. А вы говорите — не знаю.

— Так вот, этой Александре Тимофеевне, — продолжал Алемасов, — надо жизнь свою строить, учиться, специальность получать. Она же молодой человек… И опять же родные ее ждут не дождутся, на крыльях к ним надо лететь, а ты ее здесь держишь. Зачем? Давай по-мужски говорить: поиграешься с ней и бросишь. А она человек, пережила сколько — в неволе была. И ты ей еще горечи добавишь. Хорошо это будет?

Кошунков нахмурился, свел к переносью свои широкие, с рыжинкой брови.

— Разрешите ответить? — официально спросил он.

— Отвечай. И не стой передо мной, как столб, садись.

Кошунков послушно сел.

— Во-первых, — начал он, — бросать я ее не собираюсь. Женюсь. Во-вторых, правильно вы сказали — она еще молодая, так что специальность успеет получить. В-третьих, ехать ей некуда и никто ее не ждет: отец погиб в первые месяцы войны, потом бомба угодила в дом, где они жили: мать и братишку — разом. Круглая сирота, ни кола ни двора у нее нет…

Без стука вошел Захарченко, ладный парень с такими же, как у комбата, усами. Он внес два котелка, тарелки с вензелями по голубоватому полю, большими кусками нарезал хлеб. Выбежал на минуту и вернулся, неся миску с солеными огурцами. Посмотрел на Кошункова и, прочтя в его взгляде утвердительный ответ, поставил на стол стаканы и положил обшитую сукном флягу. Все это проделал он молча и вышел.

Комбат потянулся к фляге.

— А где же твоя Александра Тимофеевна? — спросил Алемасов. — Пригласи, вместе пообедаем.

Кошунков не заставил просить себя дважды. Не прошло и пяти минут, как он вернулся. Садясь за стол, сказал:

— Сейчас придет, малость приоденется.

Ждать пришлось довольно долго, и опять Алемасову вспомнилось мирное время, когда женщины одевались к столу, испытывая терпение мужчин.

Но вот дверь отворилась, и в гостиную вошла Александра Тимофеевна.

Алемасов медленно поднялся ей навстречу и в первый момент не нашелся, что сказать. В комнату вошла коротко стриженная, круглоликая и сероглазая девушка, точь-в-точь комсомолка двадцатых годов — такими рисовали их художники той поры. Не было на голове у нее красной косынки, — а было на ней бальное платье, волочившееся по полу. Платье громоздкое, с оборками и кренделями, сильно вырезанное на спине и на груди, открывавшее круглые молодые плечи с белыми лямочками лифчика. Чувствовала себя Александра Тимофеевна в этом сооружении неловко и левой рукой все время норовила натянуть платье хотя бы на одно плечо.

Алемасов скосил глаз на комбата. Тот откровенно любовался своей избранницей, а у майора сердце кольнуло от жалости к этой девушке, вырядившейся в чужое платье.

Сели за стол. Кошунков разлил спирт по стаканам.

— За нашу скорую победу!

И первый выпил.

Александра Тимофеевна сделала маленький глоток и поставила стакан.

— За победу до дна, — командирским голосом приказал комбат.

— Не неволь, — остановил Алемасов. Не удержался и спросил: — Где же это вы себе такое платье справили?

— Это не мое, — густо покраснев, ответила Александра Тимофеевна, не поднимая глаз от тарелки.

— Тут этих шмуток полные шкафы, — сказал Кошунков.

— Значит, ты этот наряд выбрал?

— Я, — не без гордости ответил комбат. — Неплох, а? Перед войной картина шла — «Большой вальс», про Штрауса, там певица Карла Доннер в таком была.

Хотел было Алемасов обозвать Кошункова дураком, но передумал, решив, что не стоит подрывать авторитет боевого комбата в глазах женщины. Потом он сообразил, что авторитет его тут скорее всего ничем не подорвешь: на замполита Александра Тимофеевна поглядывала с опаской, настороженно, когда переводила взгляд на Кошункова, в глазах ее была нежность.

Уходя из батальона, Алемасов сказал комбату:

— Ладно, включай ее в список личного состава по всем правилам. Пусть санинструктором работает. И одень, как полагается. Карлу Доннер пусть после войны изображает, понял?

Докладывая командиру полка, майор Алемасов изобразил дело так, что невесту Кошункова можно оставить в батальоне санинструктором на том основании, что медицинских работников недостает.

Если бы полк стоял на отдыхе, Александру Тимофеевну скорее всего вернули в Краков, на сборный пункт; на отдыхе люди становятся непримиримыми. Но полк, и в первую очередь батальон Кошункова, отдыхал мало, нес потери и лишний санинструктор в строю не мешал.

В том, что Шура Тимонина не только числилась, но и была санинструктором, Алемасов убедился, побывав в первом батальоне, когда он выходил к Одеру.

День выдался хмурый, промозглый. На полях еще лежал грязный снег, на взлобках его уже не было — съели туманы. Командный пункт батальона размещался в кирпичном доме на краю какого-то неуютного, пустого поселка. Кошунков сидел в меховой безрукавке поверх бешмета и писал донесение.

Алемасов снял кубанку и тоже сел к столу. Он устал, пробираясь в батальон по оврагам, ноги были мокрые, левую натер, и она саднила.

В коридоре сидел прямо на полу телефонист и монотонно повторял позывные. Алемасов прикрыл глаза и минуту дремал. Потом встряхнулся, с трудом разлепил непослушные веки и глянул в окно. От низкого кустарника по направлению к дому двигалась реденькая цепочка пластунов.

— Это что такое? — спросил Алемасов.

Кошунков тоже глянул в окно и вскочил.

— Батальон отходит, — крикнул он и бросился к двери, на ходу выдергивая пистолет из кобуры.

Алемасов знал, что в батальоне осталось мало людей, но сейчас, увидев эту реденькую цепь, даже он удивился и подумал, что завтра же Кошункову надо подбросить кого-то, еще раз перешерстив тылы.

Когда майор выбрался на крыльцо, комбат был уже далеко. Он бежал, откинув руку с пистолетом, и что-то кричал. Почти рядом с ним (и откуда она только взялась?) бежала женщина с санитарной сумкой через плечо, она была без головного убора, и волосы ее отбрасывало ветром на одну сторону.

Цепь залегла, только два человека остались на ногах: Шура Тимонина и раненый казак, которого она, обхватив правой рукой, поддерживала и медленно вела к дому.

Справа в кустах постреливали, а здесь было тихо, и Алемасов, не пригибаясь, пошел к залегшей цепи.

— Помочь? — спросил он Шуру, когда они встретились.

— Не надо, — она тряхнула головой. — Я сама.

Противник недолго удерживал отбитую позицию, и батальон вскоре восстановил положение.

— Наше счастье, что они тут держатся малыми силами, — сказал Алемасов, когда вернулись они с Кошунковым в кирпичный дом.

— Против моих больших, — усмехнулся комбат.

— Главные события северней нас происходят, — ответил майор, — туда и резервы идут, а нам своими силами надо обходиться. — Алемасов хотел сказать, что Кошункову завтра же подбросят людей из тылов, но не сказал: в тылах много ли наберешь? Что пришлют, тому пусть и радуется, а обнадеживать зря не стоит.

Пришла и села в углу Шура Тимонина. Были на ней аккуратные сапоги, темно-синяя юбка и форменный бешмет, туго перепоясанный офицерским ремнем.

— Раненых отправила? — опросил комбат.

— Отправила, — ответила Шура.

— С кем?

— Глушко повез.

— Я же сказал, тебе ехать. Глушко сам ранен.

— Он не сильно ранен, перевяжут и вернется. А я здесь нужней.