Орден Черного солнца - Ерофей Трофимов

– Были и мы рысаками когда-то, – усмехнулся в ответ Васильев.

– И кажется, не просто рысаком, а настоящим иноходцем, – продолжала смеяться Берта.

– Нашли время веселиться, – буркнул один из соотечественников Берты.

– Смеяться нужно всегда, молодой человек. Особенно над опасностью, – наставительно ответил Васильев.

– Как вас понимать? – насторожился парень. – Ржать, когда нас поведут на расстрел? Или хохотать, когда мне скажут, что прыгать с десятого этажа опасно?

– Не нужно путать отвагу с глупостью, молодой человек. Смотреть в стволы автоматов с улыбкой, не пресмыкаясь и не вымаливая пощаду, – это отвага, а тупо лезть туда, куда не полезет последний дурак, глупость.

– Что с тобой такое, Ирвин? – удивленно спросила у парня Берта.

– Жить хочу, – с обезоруживающей откровенностью признался парень. – Я не герой и не солдат. Я обычный человек со своими достоинствами и недостатками, и я просто хочу жить.

– Все хотят жить, дружок. Но не все могут достойно встретить свою смерть. Я знаю, это трудно. Очень. Знать, что вот сейчас, еще секунда – и все закончится. Все. Совсем. Навсегда. Это страшно. Очень, – тихо повторил профессор, опуская голову.

– Вы говорите так, как будто проходили это, – начал было парень, но вспомнив о лагерном номере на руке старика, осекся.

– Я проходил это, – нашел в себе силы ответить профессор. – Там, в Дахау, я проходил это каждый день в течение трех лет. Я видел, как умирали жившие рядом со мной. Как убивали таких же мальчишек, как я. И поверь, далеко не всегда это были пули. Я расскажу только одну историю, чтобы ты понял, что такое настоящий фашизм.

Как-то раз один немецкий офицер, отобрав десяток вконец ослабевших от голода детей, взял обычную кувалду и, выстроив их перед собой, принялся убивать. Делалось это так: ударом кулака он сбивал ребенка на землю, а потом, перевернув пинком на живот, задирал ему голову, зажимая ее между ног. Потом размахивался кувалдой и наносил один удар в переносицу. На глазах у всех.

Мы все это видели. Все, кто сумел выйти из барака и удержать инструмент. Мы работали, а наших друзей хладнокровно забивали у нас на глазах, словно скот. Так что я знаю, о чем говорю. А теперь я расскажу тебе, что такое твердость и самопожертвование. В очередной группе ослабших детей были двое – брат, лет десяти, и сестра, лет шести. Польские евреи. Мальчишка – маленький, щуплый, а девочка могла бы стать настоящей красавицей.

Когда их привезли, оба еле держались на ногах от голода, но брат свой паек делил пополам и кормил сестру. Немногое ему оставили в жизни: сестру и скрипку. Нас выгоняли на работу, а его заставляли играть. Каждый день, с утра до вечера. И он играл. Играл, потому что один офицер пообещал, что его сестра будет жить до тех пор, пока он может играть. И он играл. Я никогда не забуду кровавых мозолей на его пальцах. Он играл, пока не умер. Стоя, со скрипкой в руках.

– Вы помните, кто был тот офицер? – растерянно спросил Ирвин.

– Все тот же лейтенант Штольц. Именно он руководил всеми опытами и решал, кому жить, а кому умереть. Там, в Дахау, он жил словно средневековый сатрап. Мог делать что вздумается и поступать так, как ему хотелось. Это и есть настоящий фашизм, приятель.

– Простите, профессор, – тихо произнесла Берта, украдкой вытирая слезы.

– И теперь, пройдя через все это, вы хотите, чтобы мы вели себя как герои? – мрачно спросил Ирвин.

– Я хочу, чтобы вы понимали, с чем нам пришлось столкнуться, и к чему нужно быть готовыми. Нельзя терять надежду, но не нужно питать иллюзий. Никто, кроме нас самих, не придет нам на помощь. Не все из нас выживут, но если правильно выбрать момент и придумать толковый план, то побег вполне возможен, – тихо, но очень решительно произнес профессор.

– Вашу бы энергию да в мирных целях, – растерянно проворчал Ирвин.

– Не нужно далеко ходить за примером: тот мальчишка, которого нашел Алексей. Он же сумел сбежать, и даже добрался до нашего лагеря. Будь мы чуточку поумнее, все могло бы обернуться по-другому.

– Вот именно, – ехидно отозвался парень.

– Скажи, Ирвин, тебе могло прийти в голову, что сегодня, в современном мире, может найтись вот такой оплот фашизма?

Помолчав, Ирвин отрицательно помотал головой.

– Вот и нам не пришло. Так что теперь нет смысла попусту сотрясать воздух. Нужно готовиться к тому, чтобы вырваться отсюда и бежать.

– И обречь многих из них на смерть? – взвился парень.

– Многие могут погибнуть, – согласно кивнул Васильев. – И я не исключение. Больше того: я знаю, что буду одним из первых, кто погибнет. Я стар, у меня больное сердце и куча старческих болячек, так что вполне может случиться, что я умру еще до того, как нам удастся вырваться из этого плена. Но у других будет шанс вырваться и вернуться домой. Пусть крохотный, призрачный, но шанс.

Возразить на это Ирвину было нечего. Мрачно покосившись на Берту, он перевел взгляд на Васильева и, помолчав, спросил, снова повернувшись к девушке:

– Ты согласна с ним?

– Да. Я не собираюсь провести всю оставшуюся жизнь в клетке, в качестве игрушки для тупых фанатиков, – запальчиво ответила девушка.

– Игрушки? – не понял Ирвин.

– Ты тупой или просто прикидываешься? – зарычала в ответ Берта. – Эти подонки на мне глазами дыры протерли, пока из клетки выводили.

– Но ведь это такие же немцы, как и мы. Они просто не могут быть такими… такими…

Парень запнулся в поисках подходящего слова. Внимательно слушавший его Васильев едва заметно усмехнулся и, понимающе кивнув, ответил:

– Похоже, ты относишься к той категории европейцев, которые считают всех русских дикарями. Но, если тебе так хочется, то могу ответить. Это вы дикари. Вы, европейцы. Самые обыкновенные дикари, не умеющие найти золотой середины для собственной жизни. Вы даже мыться регулярно научились только в конце девятнадцатого века, тогда как на Руси бани существовали еще до Ивана Грозного. Вас бросает из одной крайности в другую, и притом вы осмеливаетесь обвинять в этом же других.

Но позвольте напомнить вам, что рабство, фашизм, расизм и тому подобные прелести – ваша история. Впрочем, на сегодняшний день вы живете ничуть не лучше. Чего только стоят ваши законы?!

– О каких законах вы говорите? – не понял парень.

– Вам нужны примеры? Извольте. Например, в Швеции мужчина обязан ночью садиться на унитаз, чтобы справить малую нужду, что противоречит естественному порядку оправления. Вы уже не знаете, куда еще запихнуть себе свои права и свободы, но на поверку все это оказывается не более чем фикцией. Любой акт, противоречащий обычному течению вашей жизни, и все ваши свободы тут же забываются в угоду призрачному наведению порядка. Хотя, на поверку, ваши власти не в состоянии решить возникшую проблему. И после этого вы осмеливаетесь называть нас варварами?