Тольтеки нового тысячелетия - Виктор Санчес

Эль кавитеро

Наконец, один из хикарерос, пятидесятилетний индеец по имени Хуан, начинает что-то взволнованно рассказывать, размахивая руками. Он говорит очень быстро, а все остальные начинают хихикать. Затем он замедляет темп речи, и постепенно засыпает, и даже храпит, от чего все остальные смеются еще громче.

Мы, разумеется, не понимаем смысла происходящего. Тогда Хуан снова приступает к своей «проповеди», он показывает на огонь, на людей, куда-то вдаль, в пространство, и потом начинает рыдать! Однако никто из индейцев, к нашему изумлению, не спешит ему на помощь, более того, они начинают просто хохотать. И чем громче его плач и отчаяннее стоны, тем громче они смеются. Я подхожу к Тайяу, который должен служить для нас переводчиком и гидом, и спрашиваю, что происходит?

— Он кавитирует!

— Что-о-о?

— Это кавитеро, и он излагает историю мира.

Тут только я понял, что происходит, и рассказал об этом своим спутникам: это просто кавитеро пародирует поведение другого кавитеро. В данном случае, он пародирует Лусиано, который, судя по всему, веселится больше всех остальных. Хуан делает вид, что заснул — это самый тяжким проступок, который может совершить кавитеро. Когда же Хуан пародирует слезы и стоны, которым настоящий кавитеро должен сопровождать свой рассказ, индейцы просто начинают кататься от хохота. Так продолжается примерно час, а затем приходит время ритуала смены имени.

Смена имен

Антонио, Лусиано и Хулио начали распределять роли, а вместе с ними настоящие и мнимые обязанности: здесь были титулы шерифов, секретарей, судей, казначеев, командоров, и прочие пышные звания, главное, чтобы каждому досталась какая-нибудь роль. Последним оказался Рене, и ему досталась роль президента, ни на что другое у наших друзей фантазии уже не хватило. Ему также присвоили, — под приветственные крики и смех собравшихся, — имя Карлоса Салинасаде Гортари. В большинстве своем, эти титулы не имеют никакого значения, однако все-таки шерифам приходится ловить и возвращать беглецов, стремящихся в последнюю минуту избежать церемонии. Кроме того, были изменены названия всего на свете тортиллас, воды, сумок, приношений, неба, земли, огня, машин. Новыми названиями и именами нужно было пользоваться вплоть до окончания паломничества. За соблюдением этих правил следят, кстати, шерифы — они накладывают на нарушителей штрафы. Так что все постоянно посматривают на шерифов — не ошиблись ли они в чем-то? Насколько я понимаю, это не простая игра — это обостряет внимание, и к тому же придает происходящему оттенок торжественности и необычности.

Танец хикарерос

После церемонии наречения новых имен начался танец хикарерос. Так же, как и в Ксонаката, они выстроились в цепочку, изогнувшуюся в спираль, и по сигналу двинулись задом наперед. Хулио играл на гитаре, Галиндо на скрипке. Их мелодию я бы назвал «гипнотической» или «психоделической», и при этом она была веселой и бодрой. Только одно отличие было от прежнего танца: когда спираль практически смыкалась вокруг огня, стоящий первым в цепочке разворачивался и начинал двигаться в противоположном направлении, так что в итоге одна часть цепочки движется внутрь, а другая — наружу, при этом ритм и четкость движения нисколько не нарушались, время от времени раздавались радостные крики и пение рожков.

Они снова выкликали названия священных мест и их чудес. Теперь я понимал, что это не простой ритуал, а воплощение всего пути паломников, приносивших жертвы в каждом из этих мест — и всегда в центре всего находился огонь Татевари. Танец хикарерос не только приводит к возникновению состояния повышенного осознания, которое может длиться часами, но и укрепляет в них веру в то, что они движутся к своей цели все вместе, как единое целое.

Исповедь

Наконец, настал самый тяжелый для теварис час, то, чего они боялись больше всего — исповедь. Дело не в том, что приходилось признаваться в каких-то личных грешках, а в том, что придется это делать перед лицом наших теокарис, и самое главное, — перед Татевари, которого нельзя провести. Кроме того, для нас было непривычно понятие «греха» в представлении индейцев: нам. следовало вслух, громко перечислить перед собравшимися всех тех, с кем приходилось находиться в сексуальных отношениях за всю нашу жизнь — а ведь среди них могли оказаться и присутствующие! Тут между нами возникла дискуссия: кое-кто утверждал, что не считает свои сексуальные приключения «грехом», поэтому не считает нужным признаваться в них. Я настаивал на том, что нечего дискутировать о том, что такое «грех» — раз мы находимся на территории и группе виррарика, то и должны понимать этот термин так, как понимают его они. И к тому же мы должны исповедаться в тех грехах, которые сами считаем грехами. И в итоге сама реальность дала нам те ответы на вопросы, которые мы не могли получить путем дискуссий. Первыми должны были исповедаться маракаме и уруквакаме. Мы молча расселись вокруг костра, и, когда настало время, один из шерифов схватил за руку Лусиано и вывел его к огню, громко призывая его признаться во всех грехах до единого. Лусиано начал перечислять все грехи, совершенные на протяжении всей своей долгой жизни. Так как исповедь длилась долго, наверно, любовниц у него было немало. Как только он называл имя какой-то женщины, шериф громко повторял его вслух, а другой хакареро завязывал на длинной веревке маленький узелок. Окончив перечисление, Лусиано произнес нечто вроде: «Да отпустит мне Предок Огонь мои грехи», и отряхнул свои одежды, словно стряхивая с них грехи. Тут же все откликнулись хором: «Да будет так!». А веревка с грехами полетела в огонь.

За Лусиано последовал маракаме, а потом и остальные виррарика — шериф по-прежнему громко повторял имена их любовников или любовниц. Никто не избежал этой процедуры, независимо от пола или возраста, а также присутствия супругов. Судя по выражениям лиц и тону голоса исповедовавшихся, можно было понять, что иногда их признания довольно болезненны.

Судя по длине некоторых веревок с узелками, можно было подумать, что виррарика довольно темпераментные люди… впрочем, когда настала наша очередь, мы убедились, что ничем особенно от них не отличаемся. При этом они, в отличие от нас, все-таки делали свои признания в кругу соплеменников.

Конечно, ситуация несколько облегчалась активностью шерифов — во-первых, как только наступала очередь следующего паломника, некоторые из них явно стремились удрать, и тогда шерифы хватали их и грубо усаживали около огня (спиной к пламени); а во-вторых, когда исповедующийся начинал мяться, шериф хлестал его по спине ремнем, призывая признаваться во всем. Это имело глубокое значение: смех и шутки при виде наказания облегчали атмосферу признания, и при этом нисколько не умаляли серьезности происходящего. Ведь от успеха исповеди, от степени «очищения», как называют это сами паломники, в значительной мере зависит успех паломничества в целом. Шли часы, и было ясно, что в эту ночь никто не уснет. Я сознательно уселся поближе к Тайяу, чтобы он переводил мне слова индейцев, и я мог лучше понимать происходящее. И тут я узнал, что в число сексуальных объектов входили не только женщины или мужчины, но и — так как они все-таки живут в сельской местности — козы и коровы, также упоминалась и мастурбация. Было ясно, что исповедовавшиеся и в самом деле откровенны в своих признаниях, не упуская ничего, связанного с сексом.

— Ну, не подкачай, Виктор! Это не просто, но только очистившись ты можешь продолжить путь на Хумун Куллуаби. Лучше побыстрее пройти через это и отправиться в путь.

Мне пришлось собрать все мужество, чтобы встретить свою судьбу и предстать перед собравшимися. Я знал, как велика ставка, и собирался встретить испытание с открытым забралом, но когда приготовился начать свою исповедь, произошла странная вещь: я специально уселся среди теварис так, чтобы замыкать цепочку исповедующихся, но виррарика, оказалось, ведут отчет в противоположном направлении, и вместо того, чтобы оказаться одним из последних, я оказался одним из первых.

Когда ко мне подошел шериф, я встал и решительно направился к костру, думая, что легко смогу начать исповедь — не тут-то было! К своему ужасу, я понял, что я… онемел! С огромным трудом мне удалось выдавить только: «Перед тобой, Предок Огонь, и перед всеми моими теокарис, я признаюсь в том, что…» И тут во мне началась внутренняя борьба. Я стал пытаться припомнить всех своих половых партнеров, начиная с юности. Во мне боролись самые противоречивые чувства — боли, радости, а рассудок пытался справиться с внезапно охватившей меня «амнезией». Каждый раз, когда я называл имя, шериф громко повторял его, чтобы все его услышали и еще один узелок добавился к веревке моей жизни. Я и вправду хотел рассказать все, как было, только вот мой язык перестал повиноваться мне, хотя внутри меня все кипело. Наверно, Антонио понял, что со мной происходит, потому что вдруг резко крикнул: «Скажи, сколько их! Если их было много, скажи, сколько!» «Спасибо, Антонио, — подумал я, — ты снова спас меня от пытки!» Я с облегчением назвал число своих любовниц и даже сумел рассказать пару эпизодов, наиболее тяжелым грузом лежавших на душе.