Незримые - Рой Якобсен

они с ним много зим подряд рыбачили вместе в Трэне. Поэтому он задает и другие вопросы, и Нелли понимает их и отвечает.

Тогда Ларс тоже задает вопрос: сколько у нее братьев?

Нелли перечисляет всю их внушительную компанию, и Ларс задает еще вопрос, Барбру: почему у него-то нет братьев?

Все молчат.

Ларс переводит взгляд на Ингрид, с нее – на Марию, а дальше ни на кого уже не переводит, а сидит, прикидывая что-то в уме, да так, что голова едва не лопается. Наконец он открывает рот, но тут Мартин встает и говорит, что пора ему на теленка глянуть – тот животом мается и вчера ему жженый уголь давали, а Ингрид спрашивает Ларса, не залепить ли ему в физиономию яйцом.

Все смеются. Кроме Ларса.

Он поднимается и выходит вслед за дедом.

Улегшись спать, Ингрид слушает, как Нелли во сне сопит и бормочет какие-то слова, но разобрать их Ингрид не может. И тем не менее она преисполняется искренней благодарности за то, что ей довелось выслушать бессознательные жалобы человека, который ни за что не хочет уезжать с Баррёя, а однажды, когда на кону стояла жизнь, заплел ей косы.

Назад их везли Мария и Барбру.

Ингрид, нарядно одетая и с опухшим носом, сидит возле Нелли и смотрит на дедушку и Ларса – они стоят на скале, там, дома, старик и мальчик на ее острове, который все уменьшается, а Нелли всхлипывает, и кашляет, и даже не пытается скрыть слезы, словно ей наконец-то выдалась возможность поплакать от всей души и она хочет наверстать упущенное. На Хавстейн она высаживается бледная и собранная. Поднимаясь к дому, они оборачиваются и машут Марии и Барбру – те уже вышли из гавани в открытое море. Барбру приподнимает весло и машет в ответ. Для Ингрид дом здесь и там. Она сентиментальный ребенок. И очень счастливый.

Глава 35

Лишь спустя год Ингрид представится возможность прояснить вопрос с братьями и сестрами. Такие темы не забываются.

Лето убийственно жаркое, другого такого жаркого лета никто и не упомнит. Небо и море перемешались, превратились в дымчатую кашицу, из-за которой трава буреет, картофельная ботва жухнет, а животные и люди потеют и отдуваются. По своему тропическому острову возле полярного круга они расхаживают полуголые, в сонме мух.

Ханс переносит плиту в сарай на шведской пристани, потому что дома готовить больше невозможно. Спят они с распахнутыми окнами и дверьми и купаются каждый день. В море. Старый Мартин тоже плавает – они с Хансом и Барбру бродят по колено в воде, Ларс ныряет с утесов, а Мария с Ингрид плавают до Молтхолмена, где усаживаются на валунах, закрывают глаза и ни о чем не думают, пока не приходит время плыть обратно.

Баррёй – рай.

Но уже в начале июля новый колодец пустеет. Потом одна за другой высыхают лужицы в торфяниках, за ними – исполиновы котлы на Скугсхолмене, все теряет смысл. На море штиль, поэтому в факторию с бидонами и ведрами ходят на веслах Мартин и Ханс. Но и у фактории вода заканчивается. Остается ручей, который стекает с горы в Малвике, и как сейчас пригодился бы ветерок, прежде здесь без него никогда не обходилось.

В день они делают две вылазки, после которых спины у них так болят, что на этом все и заканчивается. Люди пьют не очень много, но все равно больше обычного, а животные никак не могут утолить жажду.

Наконец в горах исчезают последние пятна снега, ручей в Малвике пересыхает, чайки больше не взлетают, а лишь вперевалку отходят в сторону, когда Ларс гоняет их, а все остальное время покачиваются на густой воде в превратившемся в пустыню море.

Ханс тихо переговаривается с Марией. Неужто придется скотину забить?

Мария отвечает уклончиво, это мужской вопрос, и ответственность тоже мужская. И, одержимый отчаянной идеей, Ханс вооружается кайлом и лопатой, им надо копать, раскапывать дно старого, тоже высохшего колодца в торфянике.

Ханс и Ларс спускаются в черную дыру, и ругательски ругаются, и бьются с мухами и слепнями, а остальные вытаскивают ржаво-красную пыль, ведро за ведром, рассыпая ее по лугам и грядкам. Они рождены из земли и привязаны к ней веревками, которые не знают износа, но сейчас она не только оседает под ногтями и на ногах – она въедается в поры и мысли, в уши, волосы и глаза, и последнее ее завоевание – это овальный участок на спине, куда не добираются беспокойные руки в лихорадочной охоте на слепней и оводов.

Зато можно купаться в море – в кои-то веки оно теплое, по воде от их тел расплываются коричневые облачка, тела белеют, словно у новорожденных, они слизывают с губ соль и возвращаются на берег, чтобы опять броситься в схватку с колодцем. Грунтовые воды даже на острове есть, остров – не корабль и не плавает по морю, он пришвартован к земному нутру, Ханс и прежде это говорил, там, внизу, есть вода, должна быть.

Их существование теперь проникнуто каким-то отчаяньем, в глазах Ханса написана серьезность, опасность реальна, и опасность эта настолько противоестественна, что предусмотреть ее невозможно: разве бывало еще когда-нибудь подобное лето?

Может, именно из-за этого цивилизация в Карвике вымерла?

Из-за засухи?

Здесь, на острове?

Однажды ближе к вечеру из ямы раздается приглушенный крик Ларса, и следующее ведро поднимается, полное глины, мокрой слизи.

Если прежде они были покрыты землей, то теперь приходит черед глины. Ларс с Хансом раздеваются донага и работают внизу, словно два библейских истопника, их брань отдается влажным эхом, и, когда они по приставной лестнице выбираются наверх передохнуть, отличить их друг от дружки можно разве что по размеру.

– Ну чего там?

– Ну так…

Когда они, чистые и красивые, возвращаются с очередного купания, Ханс вдруг встает посреди луга, говорит «тссс» и прикладывает ладонь к уху. Он что-то слышит, звук воды. Из глаз у него тоже сочится вода, все отводят взгляд. Ханс бросается к колодцу, остальные бегут следом, ложатся на живот вокруг пулевого отверстия в острове и смотрят в черный глаз, а тот свирепо пялится на них. Они не произносят ни звука.

Вода пахнет испражнениями, и болотом, и маслом, но радужной пленки на ней нет. Ханс велит принести лоскуты от старого постельного белья и натянуть их на плошки и ведра, чтобы получилось сито. Уже в первом ведре просматривается дно. Во втором ведре вода чище, журчанье не стихло, оно отчетливое, это звук ручья. На следующее утро они возводят над колодцем подъемник, полутораметровый шатер из реек с талями и веревками, а под ним подвешена доска