Революция. Книга 1. Японский городовой - Бурносов Юрий Николаевич

Русский царь мог послать свои полки на безоружную толпу, однако он не смог бы никому отрубить голову своей собственной рукой. Не то чтобы сделать это умело — он вообще никогда не смог бы такое сделать.

А вот Ленин, со своей картавостью, торопливостью движений, словоохотливостью — смог бы.

И Ленин их отрубит, и не одну, понял Цуда. А значит, он выбрал правильную сторону. Старик был бы доволен.

Слуги нашлись очень быстро, и весьма толковые. Хайле, негр из племени мангаля, скверно, но бойко говорящий по-французски, был взят как переводчик. Харарит Абдулайе, знающий лишь несколько французских слов, имел своего собственного мула, как начальник каравана. Остальные были просто черномазыми бродягами, но в качестве охранников и помощников в дороге вполне годились. Тем не менее для пущей уверенности необходимо было записать нанятых и их поручителей у городского судьи, к которому Гумилев и отправился.

На террасе дома, выходящей на довольно обширный двор, сидел, поджав под себя ноги, статный абиссинец, главный судья, окруженный помощниками и просто друзьями, которые от скуки пришли посмотреть на тяжбы в порядке развлечения. Шагах в пяти перед судьей на земле лежало бревно, за которое не должны были переступать тяжущиеся даже в пылу защиты или обвинения.

По всему двору толпились любопытные — слушалось дело между абиссинцем и арабом; первый взял у второго мула, мул подох, хозяин в итоге требовал уплаты, а абиссинец доказывал, что мул был больной. Оба клялись смертью Менелика, как это принято в Абиссинии.

К сожалению, спектакль грозил затянуться, и Гумилев, записав слуг, ушел, так и не дождавшись решения вопроса. К тому же он знал, что судебные дела в Абиссинии — вещь непредсказуемая, потому что выигрывает обычно тот, кто заранее сделает лучший подарок судье. Собственно, так происходило не только в Абиссинии…

Вернувшись, они сели заниматься оружием.

— Дядя Коля, а трудно писать стихи? — спросил неожиданно Коленька, до сей минуты самозабвенно прочищающий шомполом винтовочный ствол.

— А сам не пробовал?

— Пробовал, оттого и спрашиваю. Дурно у меня выходит, — сознался Коленька. — А у вас — у вас хорошо…

— Да и у меня не всегда хорошо, если честно.

— Зачем же вы их тогда пишете?!

— А этого я и сам не понимаю, — сказал Гумилев и поднялся.

… Днем прошел ливень, настолько сильный, что ветром снесло крышу с одного греческого отеля, правда, не особенно прочной постройки. Под вечер Гумилев и Коленька вышли пройтись и, конечно, посмотреть, что сталось с рекой. Ее нельзя было узнать, она клокотала, как мельничный омут. Громадные валы совершенно черной воды и даже не воды, а земли и песка, поднятого со дна, летели, перекатываясь друг через друга, и, ударяясь о выступ берега, шли назад, поднимались столбом и ревели.

В тот тихий вечер это было зрелище очень страшное, но, несомненно, прекрасное. Ниже по течению утонул ребенок, и весь вечер путешественники слышали, как голосила безутешная мать.

А наутро они отправились в Харар.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Демоны пустынных земель

Жирный негр восседал на персидских коврах

В полутемной неубранной зале,

Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях,

Лишь глаза его дивно сверкали.

Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,

По плечу меня с лаской ударя,

Я бельгийский ему подарил пистолет

И портрет моего государя.

Ужасная река не раз вспомнилась путешественникам на следующий день, когда им пришлось двигаться по ее руслу — именно по нему проходила дорога из Дире-Дауа в Харар. Края русла были почти отвесными, и Коленька тут же принялся предполагать, что же делать, если снова пойдет дождь. Но Мозар-бей авторитетно заявил, что промежутки между дождями в этих местах составляют около двух суток, а значит, бояться нечего. Это доказывало и оживленное движение: по дороге ехали десятки абиссинцев, проходили данакили, галласские женщины с отвислыми голыми грудями, которые несли в город вязанки дров и травы.

Как объяснил переводчик-негр Хайле, ожидалось важнейшее событие: приезд в Дире-Дауа харарского губернатора — дадьязмача Тафари.

— Вот черт, — сказал Гумилев, — а я-то рассчитывал застать дадьязмача в Хараре. У него нам надобно выправить документы для дальнейшего путешествия.

— Может быть, дадьязмач еще и не приедет, — утешил его Хайле. — Дадьязмач может делать, что хочет.

— Хорошо быть королем, — весьма кстати заметил Коленька.

— Положим, дадьязмач не совсем король. Это звание скорее военное, близкое к нашему генералу от инфантерии, например, — пояснил Гумилев.

— Генерал от инфантерии звучит красивее. А тут — язык сломаешь…

Путешественники ехали рысью, а их слуги шустро бежали впереди, успевая даже оказывать знаки внимания проходящим женщинам.

— Абиссинцы славятся своей быстроногостью, и здесь существует мнение, что на большом расстоянии пешеход всегда обгонит конного, — рассказывал Гумилев.

— Положим, это враки, — усомнился Коленька.

— Не скажи. Лошадь куда капризнее человека, и отдыха ей нужно больше. К тому же большое расстояние здесь — это не всегда прямая и не всегда горизонталь.

Слова Гумилева подтвердились через пару часов, когда начался подъем: узкая тропинка вилась почти отвесно на гору. Местами она была завалена большими камнями, тогда приходилось слезать с мулов и идти пешком. Когда вдалеке заблестело горное озеро Адели, Гумилев посмотрел на часы: подъем длился полтора часа.

В галласской деревушке они купили лепешек и вышли на прямую дорогу, которая через пять часов привела отряд в Харар. Гумилев, развлекая спутников, рассказывал все, что знал, про город:

— Правитель Харара Бальча был настолько самоуверенный человек, что даже отказывался платить дань негусу Менелику, который его назначил. Бальча говорил, что он сам себе негус.

— Менелик его сместил? — с уверенностью спросил Коленька.

— Менелик не так глуп, он понимал, что в здешних местах именно такой правитель и нужен. Ведь Бальча был ко всему еще и очень жесток — после прибытия в Харар его солдаты перессорились из-за здешних проституток, дело дошло до кровопролития. Тогда Бальча выгнал всех проституток на центральную площадь и продал, словно рабынь, хотя рабство в Абиссинии строго-настрого запрещено Менеликом. Покупателям было приказано внимательно следить за поведением женщин, а если хоть одну заметят в занятии прежним ремеслом, то ее казнят, а владельца оштрафуют на десять талеров. Теперь Харар едва ли не самый целомудренный город в мире.

Здесь Коленька почему-то покраснел, а турецкий консул засмеялся, сказав, что Бальча, несомненно, мудрый правитель.

— Несомненно, — согласился Гумилев. — Была еще одна поучительная история: у почтальона украли почту, которая предназначалась европейцам. Тогда Бальча приказал повесить четырнадцать человек — всех обитателей того дома, где нашлась пустая сумка — как раз вдоль этой дороги между Дире-Дауа и Хараром.

Коленька посмотрел по сторонам и слегка передернул плечами, представив, как на деревьях качаются исклеванные вороньем и высушенные солнцем трупы.

— Он и сейчас здесь правит, этот Бальча?

— Нет, друг мой, сейчас Бальча наводит порядок в провинции Сидамо. Это весьма далеко отсюда. А местный губернатор, молодой дадьязмач Тафари, как я слыхал, очень мягок и добр.

Уже с горы Харар представлял величественный вид со своими домами из красного песчаника, высокими европейскими домами и острыми минаретами мечетей. Он был окружен стеной, и через ворота никого не пропускали после заката солнца.

Консул, премило распрощавшись с друзьями, отправился по своим дипломатическим надобностям, а двум Николаям пришлось остановиться в греческом отеле — он был в городе всего один, и потому хозяин безбожно содрал с путешественников сумму, за которую они могли бы снять отличный номер где-нибудь в центре Парижа.