Облачный полк - Эдуард Веркин

– Шевелись поменьше, – продолжал Саныч. – Мускулами шевелись, а руками не двигай. Кулаки можно сжимать. Песни хорошо вспоминать.

Он еще много чего советовал. Я попробовал песни, стал петь про себя. Но оказалось, что никаких песен я не помню; раньше несколько пионерских знал, но за последнее время совсем позабыл, только мотив и про флаги еще что-то, как они реяли. Я стал сочинять сам про флаги, ветер и про атаки, и это помогло – увлекся, как-то погрузился в себя и ничего не услышал. Саныч пнул меня и что-то прошипел. В лесу крякнула испуганная зимняя птица, клест, наверное, или дрозд, или кто там зимой у нас шаландается…

– Так, – сказал Саныч.

– Идет. – Я потянулся к автомату.

– Не наш, – помотал головой Саныч. – Не сопи, говорю, живи равномерно.

– Откуда знаешь, что не наш?

– Мало сидим еще, – объяснил Саныч.

Сидели на самом деле не очень долго, меньше часа, Саныч рассказывал, что и по десять можно просидеть, дожидаясь своего поезда. Тут терпение важно – все как на рыбалке.

Послышался паровоз. Он пыхтел, гремел железом и выбрасывал выше елей подушки черного дыма. Я потянулся к гранатам, но Саныч рыкнул, и я сунул дурную ладонь в снег, но совсем его не почувствовал – снег был теплым.

– Тихо, говорю! – прошипел Саныч. – Тихо!

Показался поезд. Старый маневровый паровоз толкал перед собой две открытые платформы, заполненные обрезками рельс, железными бочками и колесными парами, которые и производили лязганье.

– Перед эшелоном всегда порожняк пускают, – объяснил Саныч. – На всякий случай – вдруг бомбу подложат? А это так состав, ерунда, скрипелки чинить везут, раненых, почту. Это нужно пропускать. Не высовывайся-ка!

А я и так не высовывался, вдавился в снег, выглядывал одним глазом. Поезд тянулся долго. Он был не очень длинный: два потрепанных пассажирских, в которых ехали офицеры, три солдатские теплушки и четыре товарных вагона. Поезд еле тащился, машинист не спешил – чем медленнее едешь, тем дольше живешь, домой вообще возвращаться здорово. Состав прогромыхал мимо, и еще долго в воздухе висел паровозный запах, а над лесом бумкало железо.

– Кому-то сегодня повезло, – сказал Саныч. – А кому-то нет. Теперь наш пойдет, с танками. Сегодня должны быть танки, штук десять, не меньше.

Саныч показал два сжатых кулака.

– Это хорошо, что танки. – Он постучал кулаком о кулак. – Где еще с танками придется встретиться? В партизанском деле танки редко встречаются, а мне танка как раз не хватает…

Саныч замолчал и уставился на меня.

– Слушай, Дим, а как, интересно, засчитывается? Я в смысле танков. Вот если мы тут сожжем танки, но они вроде как не на ходу, это что, нам не засчитается, что ли? Как думаешь?

– Не знаю.

– Надо было выяснить, опять плохо подготовились. Я вот про танки мало что знаю…

Саныч принялся рассуждать про танки и их учет, про то, что хотел бы еще самолет сбить, «фоккер», например, они вот низко летают, но оружия подходящего не достать. Тут нужен пулемет крупнокалиберный, а где его взять? Нет, у него есть противотанковое ружье, но оно полтонны весит, его не поворочаешь…

– А подводную лодку тебе не надо сбить? – не удержался я.

Саныч замолчал. Видимо, в таких масштабах он раньше не думал. Но идея ему явно понравилась.

– Подводную лодку не получится, – вздохнул Саныч после минуты размышления. – Где ее у нас найдешь? В Волхов они могут зайти? Или в Двину?

– В Двину, наверное, могут. А в Волхов вряд ли… Хотя можно перевезти по железной дороге.

Саныч плюнул рассерженно.

– Все равно далеко. А тут только катер какой вшивый затопить получится. Надо летом помозговать… Следи за дорогой, я отдохну.

Саныч перевернулся на спину, стал смотреть в небо. Сломал веточку, сунул в зубы, разжевал.

– У нас на фабрике за перевыполнение плана премию выписывали, – сообщил он. – Можно было купить козинаков. Надо в штаб предложение внести, чтоб за каждого фашиста карамель давали. Или тушенку, допустим. Если же кто офицера пристрелит, тому всю неделю на кухне только со дна зачерпывать и хлеба двойной паек с чесноком. Ну, а если уж кто майора или там генерала…

Тут Саныч замолчал. Видимо, он заранее не придумал, что выдают доблестному партизану за победу над генералом.

– За генерала уже совсем особый паек полагается, – сказал Саныч. – Не просто повышенный, а сверхповышенный. В него должны входить… – здесь Саныч опять запнулся. – Там тушенка должна быть, сахар, яичный порошок и сгущенка. Ты сгущенку пробовал?

– Не.

– Я пробовал. Нам пять банок присылали, для разведгрупп. Ее только летчикам полярной авиации выдают и подводникам. Это молоко такое, густое, как мед. И с сахаром. Я полбанки съел, представляешь?! Очень вкусное. В повышенном пайке три банки будут. И сухое мороженое еще, его можно молоком разводить…

Я начал клацать зубами. И от голода, и от холода, и от того и другого вместе. Сгущенка, однако.

– Ладно, – сказал Саныч, – уже недолго. Скоро согреемся как следует.

Он хрустнул пальцами.

– Сегодня что-то мало поездов… Обычно часто шастают, точно что-то намечается. Слышишь-ка? Катят. Слышишь?

Я не слышал.

– Уши потри.

– Зачем?

– Станешь лучше слышать. И перед боем полезно…

То ли правда, то ли врет, я не знал, но на всякий случай потер. И действительно услышал – цык-цык-цык, несерьезно – не думал, что танки так звучат.

– Дрезина, – пояснил Саныч. – Значит, наш эшелон, важный. Тише сиди, зубами не щелкай.

Я сунул в зубы варежку – чтобы не клацали.

Цыкающий звук усилился, и через минуту мы увидели дрезину.

– Опять проверяют, – пояснил Саныч. – Перед каждым важным эшелоном – особая дрезина. Если увидят следы вдоль дороги, то в лес выходят. А один все время с ракетницей: чуть что не то, сразу в небо пуляет, а на эшелоне следят за этим. Под Новгородом вообще вдоль дорог лес выжигали, чтобы не подобрался никто…

Дрезина тарахтела мимо. Три немца, похожие на мышей. Одна мышь управляла, две остальные по сторонам смотрели. Медленно ехали, внимательно, минуты две мимо нас волоклись.

– Ну, все, – сказал Саныч, – сейчас начнется. Смотри, чтобы эти назад не покатились. Если решат вернуться, нам их надо убрать.

Но дрезина не вернулась. Цокающий звук удалился и стих, и тут же из-под елок показался Щенников со своей командой. На плече Щенникова болтался хомут бикфордова шнура, в руках деревянный ящик, мина. У остальных тоже мины, ломики и короткие саперные лопатки. Все действовали быстро и слаженно. Мины закладывали вдоль насыпи и управились, так мне показалось, быстрее чем за полминуты. Отступали след в след, Щенников замыкал, аккуратно закрывал следы лопаткой, маскировал бикфордов шнур и все это проделывал с ловкостью и аккуратностью опытного часовщика. Я позавидовал: все-таки Щенников молодец, хорошо работает. Наверное, и часы хорошо починял.

Все.

Щенников скрылся, теперь ждать.

Ждать.

Во рту вдруг ощутился кислый железный привкус, как перед рвотой. Я не удержался и опять сорвал хвоину, только уже целую ветку, откусил много, стал жевать. Хвоя оказалась горькой и совсем не сочной. Видимо, из-за зимы хвойные соки спрятались в корнях, в ожидании тепла.

– Ну ты даешь… – усмехнулся Саныч. – Я Лыкову скажу, чтоб он больше тебя не кормил, ты можешь дровами просто-напросто питаться, молодец. А ты, кстати, знаешь, что однажды Ковалец вернулся в лагерь голышом? Нет? Отличная история, сейчас расскажу…

Саныч ткнулся лицом в снег, полежал лицом в белом, оторвался, стряхнул с носа сугроб, стал рассказывать:

– История удивительная. Ковалец однажды ходил в разведку, летом в прошлом году, ну, ты помнишь, какое лето было жаркое – волосы к голове прикипали… Он ведь как лось, нормально ходить не умеет, все бегает. Вот он все утро бегал по лесу, бегал, фашистов высматривал. А они ему не попались ни разу. Вот и вечер наступил. Ковалец выскочил к старице, потный, как двадцать комбайнеров. И искупаться решил. Разделся, одежду под пень спрятал, полез, лягушек распугивая. Раз нырнул – хорошо, два нырнул – хорошо, третий раз нырнул – немцы. Тоже приехали помыться, аж на грузовике. Сели – сидят, песни поют. Они, значит, помываются, а Ковалец в старице, под корягу спрятался, тиной обмазался, дышит в полноздри, чувствует уже, что вода не такая и теплая, мерзнет помаленьку. Слепни слетелись с осоки – у старицы водопой как раз, так они привыкли в полдень коров жрать, а коров не пригнали – Ковалец приперся. Ну, они на него и накинулись, давай в рожу кусать. А у Ковальца рожа – самое главное место. А тут и пиявки – как давай в ляхи жалить, и жалят, и жалят…

Лето, жара, Ковалец, погрязший в водоеме, голодные пиявки, собравшиеся со всей округи немножко перекусить, слепни.

Зима, стужа, мы, застрявшие в снегу, ждем эшелон.

– Вот он сидит, героически переносит страдания, а немцы уезжать и не думают. Положение тяжелое – сверху слепни поджирают, всю башку облепили, снизу пиявицы терзают, хоть топись. На берег с немцами выбраться нельзя, вот Ковалец и решил на другой. А одежда и оружие на немецком остались, под пнем. Вылез в кустах, отбежал метров на двести, пиявок раздавил, слепней разогнал, остался голый совсем. А задание надо выполнять – куда деваться? Ковалец позлился немного, почесался – и пошел. В грязи вывалялся, листьями облепился – и вперед, наблюдать…