Кризис среднего возраста. Записки о выживании - Дэрил Шарп

— Да, — согласился я, — очень искаженное инфляцией бессознательное ощущение своей уникальности — «Никто не страдает так сильно, как я».

Норман казался сонным. Словно депрессия взяла свое.

В течение следующих нескольких месяцев Норман отразил в рисунках весь свой внутренний материал, который он теперь мог видеть. Затем он стал с ним работать. По возвращении домой из командировки он играл с детьми, укладывал их спать и шел в подвал. Он не увивался вокруг жены, ожидая, пока та из милости бросит ему кость. Правда, он по-прежнему спускался в подвал, но не затем, чтобы покурить травку. Там было его личное место, единственное место в доме, где он мог остаться наедине с самим собой.

Это был его теменос, где он находился в безопасности.

Каждый раз, приходя ко мне, он приносил что-то новое. Пару рисунков, страницу-две своего внутреннего диалога, свой амплифицированный сон, прочитанную им книгу.

Однажды он принес пару глиняных пенисов. Один из них был крошечный и сморщенный, другой— эрегированный и мощный. Мы поставили их между нами.

— Бад Эбботт и Лу Костелло? — спросил Норман.

— Давид и Голиаф? — предположил я.

Норман существенно изменился. У него несколько улучшилось настроение. К нему вернулось чувство юмора. Он оставил усы, но сбрил бороду. Приобрел кожаную куртку. Вместо бесшумных молодежных мокасин теперь на нем были черные кожаные ботинки.

— Теперь у меня новая персона, — сказал он, очень довольный собой. Словно я был слепой и ничего не замечал.

По существу, в этих изменениях я видел не только новую персону, но и внешнее отражение тени Нормана. Он медленно ассимилировал свою внешность— происходило их соединение.

Я знаю, что на это соединение как-то повлиял и я, но несущественно. По-моему, та внутренняя работа, которую проделал он, была гораздо ценнее того, что происходило между нами раз в неделю во время аналитической сессии. Я внес свой вклад и тогда, и сейчас, сделал несколько замечаний и побуждал его научиться «считывать» информацию. Однако Норман — или какая-то его часть — сейчас стала автономной. Я был «включенным наблюдателем».

Изменилась сама сущность переноса. Норман больше не ждал от меня ответов на все свои вопросы. Правда, он все еще задавал их, но чаще всего они были риторическими, как если бы он разговаривал сам с собой. У него констеллировался внутренний аналитик. Мы разговаривали как мужчина с мужчиной: нельзя сказать— как товарищи; скорее, как братья, чем как отец с сыном.

При этом вышла на поверхность одна неизвестная до сих пор часть тени Нормана — гомосексуальность. Меня это не удивило: у мужчины с сильным материнским комплексом другим полюсом является Дон Жуан. Удаляясь от одного полюса, вы обязательно приближаетесь к другому.

Норман рассказал несколько сновидений, в которых он был вовлечен в сексуальные отношения со здоровым сильным мужчиной, которые порождали у него живые фантазии. Эти фантазии одновременно и возбуждали его, и беспокоили. Они вызвали у него состояние нервного возбуждения.

— Я гомосексуалист? — спросил он. — Неужели потому, что я просто все время заходил в кабинку в туалете?

— Не знаю, — ответил я. — Вы действительно считаете себя очень привлекательным для мужчин? Вы хотите с кем-то из них заняться любовью?

Норман нахмурился:

— Я совсем не обращал на это внимания. А что, должен был обращать?

Я ответил ему, что сны и фантазии на эту тему, как правило, распространены очень широко. Они есть и у меня самого.

— Относитесь к этому на символическом уровне, — сказал я. Этот мужчина во сне — ваша тень, которая стремится соединиться с вами. От вас зависит, отыгрывать ее или нет. Решение за вами.

За это время сила материнского комплекса постепенно ослабла. Это стало ясно просматриваться в изменении его отношения к жене.

— Прошлой ночью мне приснился сон, — сказал он, читая записи в своей тетради. — Я нахожусь на башне, на вершине горы. Я слушаю историю о принце и принцессе, как они любят друг друга, а затем любящая пара ссорится: причем, как стало ясно потом, ссора была совершенно бесполезной, потому что затем они помирились и продолжали жить счастливо.

Ох-ох, подумал я.

Норман улыбался, ожидая поддержки.

— Я подверг этот сон проверке. Увидев его, я проснулся среди ночи, действительно чувствуя любовь. Я заснул рано. Нэнси еще не ложилась, возилась на кухне. Я увлек ее в постель. Я не заметил, чтобы она сопротивлялась. Я зажег свечу и стал заниматься с ней любовью. В ответ никакой реакции. Она даже меня не поцеловала. Я продолжал до тех пор, пока она не сказала, причем очень спокойным голосом: «С меня довольно». Оставив ее в постели, я пошел на кухню. Сделал там бутерброд с ветчиной и задумался над тем, что произошло. Что вы об этом думаете? Я должен был добиться своего, но у меня совсем не было эрекции.

Именно так. Я был благодарен Норману за этот рассказ.

Сын-любовник действительно испытывает влечение к матери. Для этого он и живет: чтобы доставлять ей удовлетворение. Именно поэтому Норман часто сексуально не удовлетворял других женщин. Нужно только убрать мать, и возникнет совершенно иная ситуация.

— От этой женщины я не получаю того, что мне нужно, — сказал Норман.

Эти слова прозвучали у него как откровение. Но для меня в них не было ничего нового.

— Последние два месяца Нэнси не сделала ни одного движения, которое бы меня сексуально возбуждало. Лишь иногда она меня по-дружески выделяла среди других.

Я спустился вниз и достал свои цветные карандаши. Я был совершенно подавлен и близок к сумасшествию. Часа два я трудился. — Он протянул мне лист бумаги. — Вот что у меня получилось. Я сделал для вас фотокопию. Вот я, а вот Нэнси. Что вы здесь видите?

Я оцепенел. Норман и его жена слились между собой боками, как сиамские близнецы, но одной ногой он уже был в лодке. На нем были ботинки огромного размера — намного больше, чем у жены. На мой взгляд, они символизировали наличие твердой точки зрения. Между супругами явно ощущалась враждебность: он направил на нее пистолет, а у нее в руке был нож. На рисунке присутствовал и ворон — Норман еще не выбрался из леса, — но теперь на нем появилась и мать, символически изображенная в виде одной гигантской груди, из которой струей изливалась всякая всячина.

К тому же она несла вслух всякую чепуху.

Глядя на этот рисунок, я подумал, что вскоре они разойдутся. Я не сказал этого, ибо, если это инициатива Нормана, то ему придется взять за нее ответственность. Он мог бы даже попробовать сказать жене, что я посоветовал ему это сделать. Это значило бы использовать Папу для манипуляции Мамой. Но ему нужно бороться собственными силами. По существу, я был лишь пунктом оказания первой помощи.

Кроме того, на этом рисунке могло символически отразиться не физическое, а психологическое отделение, которое совершалось с большим трудом. Образно говоря, Норман и Нэнси достаточно долго жили за пазухой друг у друга.

— Интересно, — сказал я, — у вас очень характерная техника изображения.

Спустя несколько недель Норман, энергичный и полный жизни, влетел ко мне в кабинет. Ох, уж эти экстраверты, подумал я, вспоминая жизнь с Арнольдом. Они всегда меня удивляют.

— Я ухожу от Нэнси, — заявил Норман.

Я подумал о его рисунках. Это будет болезненный разрыв.

Это называется резать по живому.

— А как же дети? — спросил я. Я ощущал себя маленьким немецким мальчиком, который, чтобы избежать наводнения, затыкает пальцем отверстие в плотине. Я должен попытаться это сделать, не надеясь, что это поможет. Так или иначе, вода сама определит, куда ей течь.

— Ничего, они справятся, — сказал он. У него из глаз брызнули слезы. Наверное, он всегда был очень ранимым. — Нэнси — хорошая мать, она о них позаботится. И, разумеется, я буду с ними видеться.

Я слушал Нормана, но мои глаза застилал туман. Со мной так иногда случалось. Как только вы начинаете думать, что владеете ситуацией, сохраняете безопасную дистанцию и расслабляетесь, — сразу получаете удар.

Я крутил в руках сигарету, пока Норман рассказывал о своем решении. Я его слышал, но какая-то часть меня погрузилась в свою собственную боль. Она находилась где-то внутри костей.

Мне вспомнилась та роковая ночь, когда я оставил свою жену с тремя детьми. Младшему было шесть лет. Я пошел на автобусную остановку и сел на первый попавшийся автобус. Я рыдал всю ночь, пока не приехал в Сиракузы. И на обратном пути тоже. Как раз тогда я снял в подвальном этаже квартирку и от всей души расписал ее стены.

— Вы сказали об этом Нэнси? — спросил я.

— Да. Она заплакала. — Норман пожал плечами. — Это не сделало ее счастливее… Черт побери, понимаете, не сделав этого сейчас, я все равно ушел бы потом или покончил жизнь самоубийством.