Модель - Николай Удальцов

— Были бы у меня ноги еще длиннее — моя жизнь по-другому сложилась бы, — И в ответ на эти ее слова я мог бы не пошутить: «Моя жизнь и с этими твоими ногами может сложиться совсем по-иному», — но промолчал и никак не пошутил.

Видя, что я молчу, девушка не остановилась и тем пролонгировала ситуацию:

— Вы посмотрели на меня так, что я решила, что вы что-то про меня выдумали. — И мой комментарий к ее словам родился экспрометально:

— Выдумка — это самый простой способ дать оценку правде.

Девушка задумалась, и, видимо, потому ее следующие вопросы были очень простыми:

— Вы часто ошибаетесь?

— Да.

— А почему люди ошибаются?

— Потому что — каждый живет в первый раз, — ответил я самым очевидным для меня ответом, хотя мог бы ответить и менее очевидно:

— Потому что жизнь, кроме всего прочего, — это право совершать свои собственные ошибки.

— А вы всегда говорите правду? — Я давно заметил, что этот вопрос интересует многих в нашей стране. Наверное, потому, что у нас в стране еще более многие врут, если не всегда и везде, то по крайней мере очень часто.

— Нет, не всегда, — ответил я правду.

— А почему? — это было одно из первых ее «Почему?», с которым я столкнулся, еще не зная, что со временем она станет почемучить меня постоянно.

И мне это очень понравится в ней.

Люди, которые никогда никого не почемучат, вызывают у меня подозрение в том, что они глупы.

— Потому что для того, чтобы говорить правду, ее нужно, прежде всего, знать, — ответил я.

— А я думала, что для того, чтобы говорить правду, нужно, прежде всего, быть честным, — сказала девушка. И я не мог не отметить, что она по крайней мере думает.

С думающими мне всегда легко, потому что думающие никогда не удовлетворены.

Люди вообще делятся на неудовлетворенных: «Что есть правда?» — и на удовлетворенных: «А я так думаю».

Но всего этого я не стал говорить своей пока еще новой знакомой и просто улыбнулся в ответ:

— По-твоему, если человек не знает, что земля круглая, думает, что она плоская, и честно говорит об этом — он говорит правду?

— А вы пишете правдивые картины?

— Нет.

— А почему бы вам не писать правдивые картины?

— Я не пишу правдивых картин не потому, что не знаю правды, а потому, что та правда, которую я знаю и понимаю, не всегда нравится мне.

— Вам не хватает той правды, которая есть?

— Мне очень многого не хватает в жизни.

— А если уменьшить желания?

— Это трудно, девочка.

— Почему?

— Потому что стоит чуть-чуть пожить, как желания перестают уменьшаться.

Дальше девушка стала подвергать меня испытаниям; но это было мне интересно, потому что она показалась мне небезразличной не только к себе, но и ко мне.

— А вы уверены в том, что вас понимают? — Такой вопрос мне задают не в первый раз, и к ответу на него я готов:

— Нет.

— А в чем же дело?

— Дело в том, что каждый художник пишет картины для таких, как он сам.

И чем банальней художник, тем больше людей его понимают.

Но с годами человечество дорастает до тех, кто обогнал его.

— Но ведь все люди разные?

— Правильно.

Современное искусство учит людей быть неодинаковыми.

— Почему?

— Потому что искусство — это не фон, а сама жизнь.

— А что еще делает искусство?

— Искусство делает людей соответствующими своему времени.

— А у современной живописи есть какие-нибудь проблемы?

— У современной живописи только одна проблема.

— Какая?

— Все картины уже написаны.

— А вы сами понимаете свои картины?

— Да.

Когда оказываюсь не примитивней своих картин, а мои картины оказываются не примитивней меня — мы в полной гармонии.

— Как и во всем в жизни, — вздохнула девушка, и в ее вздохе мне послышалась улыбка.

В это время Гребневская церковь зазвонила своими колоколами, но девушка не оглянулась; и я обратил внимание на то, что она не обратила внимания на колокольный звон.

Возможно, она была католичкой, но это было мне безразлично.

Наверное, я порочен, потому что то, какие у женщины ноги, меня интересует больше, чем ее исповедание.

И хотя сам я на колокольный звон оглянулся, между кадилом и компьютером — мой выбор давно уже сделан в пользу компа.

А вообще-то, чем чаще человек моего поколения употребляет слово «Бог», тем легче разглядеть в нем бывшего райкомовского работника.

Видя, что я оглянулся на колокольный звон, девушка проговорила:

— А вот святые умели уменьшать свои желания.

— Святые мне немного подозрительны, — признался я, хотя ситуация пока не требовала признаний.

— Почему?

— Потому что они не знают сомнений.

— Бог поможет покончить с проблемами, — проговорила девушка о чем-то своем; и в тот момент я даже не подумал о том, что нам с Богом придется какое-то время вопрос о ее проблемах разделить почти пополам: Он ей будет проблемы создавать, а я пытаться их разрешить.

— Сколько вам лет?

Наверное, вы много видели и много помните? — Предположение выдавало молодость с потрохами, но признание у меня выудило:

— Я в таком возрасте, когда от памяти остался один склероз.

— Наверное, с годами жизнь становится мудрее — начинаешь находить ответы на многие вопросы, — вздохнула девушка; и мне пришлось сказать правду:

— С годами сами вопросы начинаешь забывать.

Может, это и есть — главный ответ.

— А как бы вы описали зрелость словами? — она задала вопрос, в ответ на который мне пришлось улыбнуться:

— Зрелость — это понимание того, что слова почти ничего не стоят.

Девушка слушала мои слова внимательно, и это подвигло меня на продолжение:

— Зрелость — это когда начинаешь понимать, что можешь, а чего не можешь.

— В юности разве не так? — спросила она; и я посудил только по своему опыту:

— В юности не понимаешь даже того, чего хочешь.

— А что бы вы могли сказать обо мне? — Этот самый простой вопрос, который могла задать мне практически незнакомая девушка, поставил меня на запасные пути — туда, где можно маневрировать, но разгоняться нельзя.

В этой девушке было что-то такое, что говорило, что она не серость.

Серость — это те люди, которые были бы лучше, если бы их не было рядом.

Или — было очень мало.

Не знаю — насколько удачно мои мысли сформировались в слова, но я ответил:

— Я мог бы сказать, что ты девушка хорошего качества.

Возможно, мы должны угомониться на этом, но дальше все пошло со скоростью, на которой не то что лавирование на поворотах, самих поворотов я не заметил; и вспомнил о них только потом — тогда, когда мы оба проголодались, а мой холодильник обнаружился по-прежнему пустым.

Все произошло слишком быстро даже для меня, человека не медленного.

Дело, если то, что приключилось в ближайший час, можно назвать именно этим словом, было так.

— Мне бы хотелось увидеть ваши картины, — проговорила девушка; и я детализировал ситуацию:

— А как тебя зовут? — приступил я к знакомству — надо же было с чего-то начинать после того, как мы поизливали друг другу душу.

— Ой! Я забыла. Меня зовут Анна… Анна Михайловна.

— Неправда, — сказал я и попробовал на взгляд ее первое удивление:

— Почему?

— Потому что такими молодыми Анны Михайловны не бывают.

— Да Аня я… Аня!

— А как называли тебя родители в детстве?

— Анчоус, — хихикнула она. — Это такая рыба.

— Да. Что-то среднее между килькой и акулой.

— А акула опасная?

— Нет.

Это что-то вроде любви: пока не нападет — не страшно.

— Я не боюсь любви, — довольно самоуверенно сказала девушка; и я констатировал, возможно, невпопад:

— Тогда я буду называть тебя Энн.

— Я хотела бы стать вашей ученицей.

— Почему?

— Потому что мне с вами уже интересно. — Это уже выдавало ее незрелость с головой. И слава богу, что она пока не знала, что со временем слово «интересно» начинает совпадать не с «уже», а с «еще».

— Мне тоже интересно с тобой, — признался я, не задумываясь над тем, куда меня может завести это признание.

— А вам — почему?

— Потому что ученики учатся на учителях, а учителя — на учениках.

Умные понимают, что должны учиться; глупые думают, что должны учить…

…Как-то потом я позвонил своему другу Ивану Головатому и рассказал об Энн.

Рассказ был не слишком подробным, но Иван сказал, помолчав немного:

— В том, что она захотела учиться у тебя тому, что знаешь ты, нет ничего странного или удивительного — умные во все времена учились у умных.