Дикая роза - Айрис Мердок

Эмма опять уселась в кресло. Энн сгребла упавшие розы и бросила на стол. Несколько лепестков слетело на пол. Она со стуком составила чашки на поднос. Молчание длилось, что-то новое теперь витало между ними, и Энн думала: если она упомянет о Рэндле, я разревусь. Возможность такого унижения разозлила её до того, что слезы подступили совсем близко. Она сказала:

— Пойду готовить завтрак. А вас я возвращаю Хью.

— Хью подождет. Никуда он не денется. И завтрак может подождать. Не уходите. — Она взглянула на Энн вопросительно, умоляюще. Она словно пыталась облечь в слова какую-то важную просьбу.

— Чего вы хотите? — спросила Энн. Она стояла перед Эммой, уперев одну руку в бедро, и смотрела на неё неприязненно и властно.

Вопрос её хоть кого мог смутить своей неопределенностью.

— Чего я хочу? — повторила Эмма. — Да многого. Например, понять вас. И вы должны меня простить — вы уже совсем было меня простили — за то, что я приехала. Когда-то я в самом деле очень, очень любила вашего чудака свекра.

Энн недоумевала, что можно на это ответить, но тут внимание её отвлеклось. Случайно повернув голову к окну, она увидела, что в ворота только что въехал темно-синий «мерседес».

Все испарилось, кроме ощущения, что Феликс близко. Никто, кроме него, не водит эту машину. Теперь её щеки залил совсем другой румянец. Она подошла к окну.

Машина остановилась, чуть не доезжая дома, Пенн и Миранда уже бежали к ней взапуски, Хью тоже поспешал через лужайку встречать новых гостей. Появилась Милдред Финч, за ней Хамфри и Феликс. Когда Энн увидела рядом с машиной высокую фигуру Феликса, сердце её перевернулось и упало, как подстреленная птица. Ее злосчастное «да» сделало свое дело.

— Что там такое? — спросила Эмма.

— Это Милдред Финч, — сказала Энн. — Приехала к нам со своим братом.

— Феликс Мичем! — сказала Эмма. — Да я в него тоже была когда-то влюблена.

— Вы? В Феликса? — Энн повернулась к ней, пораженная. — Вы тоже? — Она слишком поздно поняла свою ошибку и смысл, содержавший в её словах.

Эмма рассмеялась.

— Да, дня четыре, не больше. Вы знаете, это возможно — быть влюбленной четыре дня. Давно это было, я как-то гостила у них, он тогда был мальчиком, чуть постарше Пенни. Мне в ту пору было очень тяжело из-за одного… в общем, из-за Хью. И Феликс меня утешал. Понимаете, сам того не ведая. Он просто был, и это меня утешало. Он был прелестный мальчик.

Она встала и тоже подошла к окну. Все они ещё стояли у машины. Милдред разговаривала с Хью, Хамфри разговаривал с Пенном, Миранда, повиснув на руке Феликса, тянула его куда-то. Он смеялся.

— Вы любили Феликса, — сказала Энн. Она смотрела, как он за окном смеется с Мирандой. Потом он вопросительно оглянулся на дом. Слезы навернулись у неё на глаза и потекли по щекам. С заглушенным возгласом она отвернулась от окна и зарылась лицом в платок.

— А-а, — сказала Эмма. — Tiens![17] — Подойдя к Энн, она обняла её за плечи. — Полно, полно, дитя мое. Бегите готовьте завтрак. Вы были очень терпеливы с назойливой старой гадиной. А я пойду поздороваюсь с моей давнишней подругой Милдред Финч. Да, пойду-ка я к ним. То-то она мне обрадуется!

Глава 17

— Но что ей там понадобилось? — в десятый раз спросила Милдред.

— Очевидно, предприняла своего рода сентиментальное путешествие, — ответил Феликс. — Сыру хочешь?

Они сидели за столом в квартире Феликса на Эбери-стрит. Феликс сам приготовил завтрак. Он гордился своими нехитрыми кулинарными талантами. Были поданы паштет из печенки, омлет по-испански с отличным салатом и вот только что — несколько сортов сыра на выбор, сельдерей и печенье-смесь в большой круглой жестянке. Бутылку вина «Линч-Гиббон» 1955 года они уже почти допили.

— Какое там сентиментальное путешествие! — фыркнула Милдред. — Камамбер выдержанный? Нет, лучше я возьму корнуэльского сливочного.

Милдред положила себе сыру и некоторое время выбирала печенье. Феликс угрюмо молчал, и она продолжала:

— Похоже, что она опять запустила когти в бедного старого Хью.

— Зачем преувеличивать, Милдред? Ты сама такая интриганка, что всем приписываешь какие-то козни.

— Кому-то надо же интриговать, или, если тебе так больше нравится, строить планы. Сам ты палец о палец для себя не ударишь, мой милый, вот я и стараюсь тебе помочь. А в благодарность меня же ругают интриганкой.

— Да не ругаю я тебя вовсе! — сказал Феликс раздраженно, отрезая себе стилтонского сыра. Он и правда был очень недоволен, когда узнал, что Милдред, не посоветовавшись с ним, побывала у Энн и пригласила её в Сетон-Блейз. Больше всего он боялся показаться навязчивым или нетерпеливым. Он знал, что Энн прекрасно понимает его чувства, и предпочитал держаться курса «поживем — увидим».

По поводу Эммы Сэндс он не был так равнодушно-спокоен, как притворялся в разговоре с сестрой. Эмма всегда представлялась ему существом экзотическим и немного опасным. Он помнил, что когда-то она удостоила его, мальчишку, мимолетной благосклонности, он тогда отлично это понял, хотя и не показал виду, и, вспоминая, как она поцеловала его на прощание, он до сих пор испытывал то ли отвращение, то ли восторг. С тех пор он её не видел, но такие эпизоды не забываются. Он испугался, когда неожиданно увидел её в Грэйхеллоке, и готов был согласиться со смехотворным предположением Милдред, что она замышляет недоброе. Что именно недоброе она замышляет — этого он не мог вообразить, но смутно чуял в ней какую-то угрозу для Энн.

К вящему его смятению, случилась ужасная вещь, о которой он ни слова не сказал Милдред. Милдред не без труда уговорила его поехать в Грэйхеллок с ней и с Хамфри, и теперь он проклинал себя за то, что у него не хватило ума остаться дома. Эмма завладела им, как только они приехали, не дав ему даже времени поздороваться с Энн, и заставила сопровождать её к питомнику. И тут, пока они стояли, глядя на уходящие вдаль жилистые, многоцветные кусты чайно-гибридных, она вдруг дала ему понять, что Энн доверила ей тайну некоего сердечного взаимопонимания между собою и им. Застигнутый врасплох, Феликс ничего не отрицал, и его поведение, очевидно, подтвердило то, что могло быть только догадкой Эммы — он тут же сообразил, что никогда Энн не стала бы ей доверяться. Феликс понял, что его одурачили, и с болью почувствовал, что что-то святое поругано, что-то неуловимое раньше времени названо, что-то драгоценное и хрупкое стало достоянием врага: ведь, что бы ни подумала Эмма о чувствах Энн, свои-то чувства он в эту минуту замешательства, конечно, выдал. Да, Эмма ловко его обошла. Но сестре, зная, что потом она не оставит его в покое, он не сказал об этом ни слова.

Феликс не скрывал от себя, что с его стороны было глупо сделать из своей тихой любви к Энн некое пристанище, и теперь он не оценивал свои шансы на счастье так высоко, как Милдред, вернее, он вообще не пытался их оценить. Когда он познакомился с Энн, она уже была женой Рэндла, и первое время он относился к ней с уважительной симпатией, в которой не было ничего из ряда вон выходящего. Просто он видел в ней идеальный тип англичанки и, случалось, подумывал, что вот на такой женщине хорошо бы жениться. Шли годы, постепенно становилось очевидным, что Энн несчастлива в браке, и Феликс, все внимательнее присматриваясь к её семейной жизни, начал понимать, что ему нужна не какая-то женщина типа Энн, а сама Энн. Эти свои мысли он, разумеется, клеймил как не только глупые, но и в высшей степени недостойные. Если у женщины неудачный муж — а Рэндла Феликс считал законченным мерзавцем, — это ещё не значит, что другие мужчины вправе её домогаться. Энн была связана узами брака, а Феликс всей своей честной, взращенной на приличиях душой чтил святость этого великого общественного института. Однако же он никак не мог заставить себя убраться с дороги. Удерживало сознание, что Энн питает к нему пусть неопределенное, но теплое чувство, что, может быть, в каком-то смысле он даже ей нужен. С жалостью, с интересом, а под конец и с надеждой он наблюдал, как рушатся отношения между мужем и женой. О будущем он не задумывался. Он ждал. И свою странную дружбу с Энн превратил в надежное убежище, в постоянное местожительство, в некий английский дом, где он, вечный скиталец, мог спокойно хранить все, что было у него дорогого и ценного. Без этого ему уже трудно было бы жить.

Феликс не был столь неискушенным мужчиной, как полагала его умная сестра, проявляя в этом случае умилявшую Феликса наивность. За прошедшие годы у него в разных концах света было множество женщин. С грубостью солдата, с высокомерием саиба, он придавал мало значения этим связям, хотя по поводу прелюбодеяния как такового порой испытывал уколы совести. Феликс всю жизнь ходил в церковь и причащался, придерживаясь той бездумной, не трогающей душу христианской веры, в которой был воспитан и которая смутно связывалась в его сознании со службой отечеству и королеве. Он знал, что нехорошо спать с женщиной, на которой ты не женат, однако же почти каждому мало-мальски серьезному искушению поддавался, особенно в жарких странах. Но где-то в глубине души он хранил намерение в конце концов жениться на англичанке; и из этого-то намерения постепенно возникла его безнадежная любовь к Энн.