Книга ночей - Сильви Жермен

Ортанс так никогда и не вернулась на Верхнюю Ферму и уж, тем более, не задержалась во Вдовьем доме. В один прекрасный день она просто ушла неведомо куда, ни с кем не попрощавшись и даже не забрав горячо любимого сына, которого бросила на груди Жюльетты.

Но грудь Жюльетты в конце концов иссякла. Бенуа-Кентену было почти два года, когда он решил отвернуться от ее сосцов. И как раз в это время пропала Ортанс. Никто не узнал, куда она уехала и что с нею сталось. Люди говорили, будто встречали ее в соседних городах, всякий раз называя другой, словно она сделалась настоящей побродяжкой. Рассказывали даже, что несколько месяцев спустя после ее исчезновения ее видели беременной. Но судя по этим сплетням, Ортанс носила такой огромный живот и взгляд ее источал такую скорбную, душераздирающую синеву, что верить подобным россказням не было никакой возможности. Со временем все разговоры о ней и вовсе заглохли.

Что же касается Жюльетты, то она, дождавшись отлучения ребенка от груди, утратила разум и волю к жизни и впала в полнейшую прострацию. Она отвернулась от Бенуа-Кентена с тем же безразличием, с каким он отверг ее грудь. Вскоре она совсем слегла и отныне проводила бесконечную череду пустых дней у себя в постели. Тогда пять вдов, посовещавшись, решили отвезти ребенка на Верхнюю Ферму: они чувствовали, что не должны более держать мальчика в доме, который неизбежно навлекал несчастье на всякого жившего тут мужчину. Кроме того, они не любили этого маленького горбуна, и не без причины, — ведь он даже не был им родным по крови. Он родился незаконным образом от безумицы, что бродила по лесам и полям, несчетно оскорбляла их, а теперь, вдобавок, сбежала Бог (или Черт) знает куда. И кто отец ребенка, точно неизвестно. А потом, втайне женщины опасались, что в горбе этого приемыша скрывается какая-нибудь дьявольская уловка: а вдруг проклятие, поражавшее доселе мужчин их дома, перекинется на них самих! Да вот взять хоть Жюльетту — с чего бы это ей вдруг слечь и погрузиться в вечную меланхолию?! Словом, они закутали малыша в теплую шаль и снесли к Пеньелям. Так Бенуа-Кентен, согретый любовью сразу двух матерей, внезапно остался вовсе без матери. Но ферма Пеньелей была достаточно велика, и Роза-Элоиза с Виолеттой-Онориной радостно приняли мальчика. Матильде даже не пришлось заботиться о нем — Два-Брата взял сына к себе и сам опекал его. Появление малыша принесло ему новые силы и радости; он стал понемногу оттаивать и возвращаться к нормальной жизни.

Ребенка очень угнетала бесформенная спина, и он часто донимал отца расспросами, почему у него сзади горб и за что другие мальчишки дразнят его. Два-Брата сажал мальчика к себе на колени, ласково укачивал, гладил по голове, и тот на время забывал все свои горести. А потом отец рассказывал такие чудесные сказки, что временами Бенуа-Кентен начинал почти любить свое уродство: Два-Брата уверял, что в его горбе заключена великая волшебная тайна, — в нем спит другой маленький мальчик, его младший братик, наделенный невиданной красотой и разными талантами; если Бенуа-Кентен научится любить своего братца и терпеливо носить его на себе всю жизнь, тот будет заботиться о нем и защитит от всяких бед. В глубине души Два-Брата даже радовался тому, что его сын калека; этого, думал он, хотя бы не пошлют на новую войну. Маленькие горбуны не созданы для мундиров и славы; их удел — грезы, память и милосердие.

А вскоре у Бенуа-Кентена появились и другие братья. Когда их обнаружили, им было всего несколько дней от роду. Однажды ночью кто-то неизвестный оставил их у ворот Верхней Фермы. Первым увидал поутру детей Жан-Франсуа-Железный Штырь. Это была тройня, и близнецы так же походили друг на друга, как и различались. По сложению и чертам лица они являли собою три точных слепка с одной формы, но цвет лица, волос и глаз у каждого был свой: первый отличался смуглой кожей, черными, как смоль, волосами и прозрачно-лазурными глазами, второй, бледнокожий и белокурый, смотрел блестяще-черными глазами. Что же до третьего, этот был попросту альбиносом.

Дети ни на кого не походили своей ослепительной красотой, почти божественной по завершенности и почти звериной по жизненной силе. Однако их кровную связь с хозяином дома обличал несомненный признак — золотое пятнышко в левом глазу. Этого уже хватало — если не для объяснения, то для установления родства. Матильда, узнав новость от Жана-Франсуа, тотчас объявила ее отцу. Она без стука ворвалась в его комнату и, подбоченясь, вскричала: «А ну, вставайте! Идите-ка, полюбуйтесь, кем вы опять нас осчастливили! На сей раз их уже трое! Вы слышите — трое! Трое несчастных ублюдков, неизвестно откуда! Но уж этих-то я растить не стану, так и знайте! Пускай хоть сдохнут там, под забором! Да они и сдохнут, потому что их шлюха-мать бросила детей да ушла, а кормилиц у нас не водится!»

Сперва Виктор-Фландрен ровно ничего не уразумел из криков и угроз дочери, однако, спустившись в кухню и взглянув на тройню, внезапно припомнил сон, завладевший им в Лесу Ветреных Любовей чуть ли не год назад. Он так и не смог ясно представить себе женщину, которую изнасиловал тогда на опушке; она была и осталась в его памяти просто темноцветным пятном, расплывчатым, как сновидение. Но возможно ли, чтобы от снов рождались дети?!

«Это еще что за ангелов черт принес?» — воскликнул Виктор-Фландрен, потрясенно созерцая свое новое удивительное потомство, сияющее неземной красотой. Потом, придя в себя, объявил: «Ну, ладно, теперь, значит, у нас еще трое Пеньелей. Откуда бы они ни взялись, они уже здесь. И, выживут они или умрут, им все равно нужны имена».

И трое детей получили имена — Микаэль, Габриэль и Рафаэль, и все они выжили. Их вскормили коровьим молоком, которое они усваивали прекраснейшим образом. Впрочем, они пили без разбора и любое другое — козье, свиное, овечье, — высасывая его из маток самостоятельно, как только начали ползать. Эта неразборчивость внушала Матильде еще большее отвращение к троим «ублюдкам». Правда, близнецы никогда не навязывали своего общества другим детям Пеньеля, вполне довольствуясь самими собой; они даже изобрели особый язык, непонятный окружающим. Однако и в этом, крепко спаянном клане особая дружба связывала белокурого Микаэля и черноволосого Габриэля. Они не разлучались ни на миг и даже ночью спали обнявшись. А Рафаэль, мальчик-альбинос, играл один и говорил сам с собой таким ясным, певучим голосом, что ему и не требовался собеседник. Не было у него и тени — его тело просвечивало насквозь и просто не отбрасывало ее. И все трое прекрасно понимали язык животных, чью компанию предпочитали любой другой, и куда лучше ладили с ними, нежели с людьми. Иногда Рафаэль, подсев к братьям и тихонько раскачиваясь, начинал петь. Его чуть слышный голосок отличался такими удивительными, манящими интонациями и переливами, что Габриэль и Микаэль, вскочив на ноги, пускались танцевать. Бывало, это пение с танцем длилось так долго, что в конце концов все трое впадали в глубокий транс.

Золотая Ночь-Волчья Пасть питал к трем своим сыновьям от неизвестной матери сложную любовь, в которой соединялись восхищение, сомнение и робость. Ему чудилось, будто они явились на свет не от плоти его, но из какого-то темного закоулка сердца, одного из тех дальних тайников, куда нет доступа разуму, бессильному навести порядок в хаосе безумных желаний и назойливых призраков, там обитающих. Или, быть может, они родились из сна, тяжелого сна с привкусом крови и глины?

Золотая Ночь-Волчья Пасть скорее считал своим сыном внука Бенуа-Кентена, нежели эту троицу; ведь тот и впрямь был плодом любви и скорби, плотью от плоти Пеньелей и Черноземья, частицей их истории. И потом, Бенуа-Кентен всегда улыбался так нежно, так печально, словно просил прощения за свою горбатую спину, за несхожесть с другими людьми, и эта улыбка трогала все сердца. Те же трое были порождением не любви, но грубого вожделения, слепого и столь жгучего, что при одном лишь воспоминании у Виктора-Фландрена колотилось сердце, а из горла рвался крик.

Однако кто-то должен был заниматься всеми этими детьми — Матильда, единственная женщина на Верхней Ферме, способная работать, совершенно ими не интересовалась. Все ее заботы и внимание доставались одной Марго. Каждое утро она приходила будить сестру, чтобы нарядить ее к «свадьбе» — помочь надеть все тринадцать юбок, уложить косы, зашнуровать ботинки. А Марго всякий раз поднимала на нее свой сияющий взгляд того первоянварского дня 1920 года, улыбаясь, как счастливое дитя. И вот начинался долгий, бесконечно растянутый день Проклятой Невесты, где каждое, очень медленное движение изображало спешку перед отъездом в церковь, который старательно, незаметно отодвигался и отодвигался. Матильда никогда не сердилась, не пыталась пресечь эту вечную, безнадежную игру — ведь только ею и жила ее горячо любимая Марго. Но и она каждый день вновь обретала свою гордость января 1920 года — уязвленную гордость и сердечную боль при виде сестры, ближе которой у нее никого не было, брошенной, растоптанной и теперь все равно что мертвой.