Между Бродвеем и Пятой авеню - Ирина Николаевна Полянская

В дверь поскреблись. Вошла мама, что-то разыскивая у нее в комнате, включила машинально репродуктор, открыла крышку рояля, пробежала пальцем глиссандо; ничего-то она не искала, никакой розовый шарф, на который сослалась, подбираясь поближе к Тае, просто пришла с неотложной беседой. (Господи, и туг не спрятаться, достанут!) По радио заиграли бодрый марш из «Фауста». Мама моментально выключила радио, заявив, что в последнее время не переносит Верди.

— Это не из «Аиды», — раздраженным голосом сказала Тая. — Неужели не узнаешь?

— Да, да, — рассеянно сказала мама, присматриваясь к ней.

Для откровенного разговора маме необходим был разбег, которым послужил ее рассказ об учениках-вечерниках.

— Хорошие ребята, хоть и недостаточно развитые, воспитанные, но с ними еще интересней, чем с маменькиными сынками и доченьками, которые учатся в обычной школе, благодарная публика, восприимчивая, музыку на уроках с удовольствием слушают. Все это отрадно, люди, полюбившие книгу и музыку, должны совершать в жизни меньше дурных поступков, это мое убеждение, — горячась, говорила мама.

Тут бы Тая с ней поспорила, но к чему? Об учениках рассказала живо, интересно, но все это была увертюра. Наступила пауза. Тая нахмурила брови. Мама переменила выражение лица и позу. Она сидела за столом. Тая на своей кровати. Мама со стулом подъехала ближе.

— Речь пойдет о Геле.

И слава Богу. Тая почувствовала облегчение. Не хватало только, чтобы мама заговорила о том, чем сейчас интересовались все, — Таиным будущим, это была болезненная для нее тема. О Геле всегда пожалуйста. Что может быть приятнее, чем поговорить о Геле. С Гелей все ясно, окончит мединститут, без куска хлеба не останется. Геля — это не больно.

— Не знаю, пишет ли тебе Геля о своем Олеге? — произнесла мама, испытующе глядя на нее, но Тая перебила ее:

— Пишет.

— Вот как, — продолжала мама, — не знаю, что именно она тебе пишет, но там — беда.

И замолчала, ожидая вопроса. Тая была вынуждена задать его:

— Какая еще беда?

— Не сердись, детка, я не преувеличиваю на этот раз. Беда.

— Надеюсь, она не в положении?

Мама покраснела и отвела глаза.

— Пожалуйста, — сухо произнесла Тая, — говори все как есть, я не ребенок.

— Да, — огорченно проронила мама, — я понимаю. — Она смотрела, как Тая вертит в руках куклу. Кукла мешала. Тая усмехнулась и отбросила Мерседес в ноги.

— Значит, ты думаешь, твоя сестра способна... то есть у нее могут быть те отношения, при которых... которые... словом, как у мужа и жены?

В неумении мамы называть вещи своими именами заключалось что-то мучительное для Таи. Страх перед словом — куда уж тут перед делом, перед поступком, и как следствие этого страха — вот эта самая жалкая вечерняя школа, хотя с ее умом и красноречием могла бы блистать в университете... да еще и Гелин никому не известный удивительный голос. О, эта проклятая боязнь наступить кому-то на ногу, когда вокруг только и делают, что пихают друг друга локтями.

— Одним словом, — стараясь угодить Тае, решительным тоном сказала мама, — она страшно любит этого человека и готова ради него на все. Ей скоро двадцать четыре года, пора думать о будущем, а он все морочит ей голову, но жениться на ней, видимо, не собирается.

— Откуда такие сведения?

Мама, смутившись, примолкла. Видно было, что она собирает в себе силы для какого-то решающего признания.

— Откуда тебе это известно?

Мама, наклонив упрямо лоб, сказала:

— Я была у него втайне от Гели.

Вот оно что.

Тая прикрыла глаза. В который раз появилось ощущение, что как она ни цепляется за жизнь, как ни старается, ее обеими руками отталкивают от того, за что она держится из последних сил, и делает это не коварный враг, изощренный недоброжелатель, а самые родные на свете люди, с которыми невозможно бороться, от которых нельзя откреститься. Бессильное и мучительное чувство своей зависимости от всего: болезней матери, ее неумелого стремления наладить их общую жизнь, от неудач сестры — в эту минуту так сильно и пророчески заговорило в ней, что все ее мелкие достижения, с трудом и отвагой отвоеванные рубежи показались погребенными под полной безнадежностью. Нет, из этого вовеки не выкарабкаться. Это — как камни на ногах, как гири, не взлететь. Вечная готовность матери к несчастью и почти радость, когда оно наконец разразилось — я же говорила, я предчувствовала! — и ее запоздалые неуклюжие попытки изменить ход судьбы.

— Зачем? — простонала Тая. — Зачем же?!

Мама поежилась, но овладела собой.

— Зачем ты это сделала? — продолжала тихо Тая. — Так унижать Гелю, нет, невозможно, безбожно! Что он теперь о Геле подумает?

— Да! — воскликнула мама. — Тебе важно, что он подумает о Геле, и не важно, что он над ней вытворяет, тебе не важно, что она чахнет, изводится этой неопределенностью! Она заканчивает институт, ее распределят в какую-нибудь глухомань, где она будет одинока, а он — у таких, как он, все всегда бывает прекрасно! — он останется при клинике и будет преуспевать. Я не могу спокойно созерцать ее страдания и смотреть, как он насмехается над ней!

— Хорошо, — устало произнесла Тая, — о чем вы говорили?

Мама почувствовала, что одержала над ней верх. Голос ее сделался уверенным:

— О Геле, конечно, я спросила его, что он намерен делать. Он стал что-то плести о трудном Гелином характере — это у Гелечки-то трудный характер! Он просто хочет отхватить кого-нибудь повыгодней. Был бы с нами отец — попробовал бы этот тип так себя вести с Гелей!

— Что думает сама Геля?

— А вот не знаю, — пылко сказала мама, — затаилась и молчит. А он теперь бывает у нас не часто. Если б ты видела его физиономию — самоуверенная, упрямая. Лучше б ты не переводила ее сюда, хотя она, наверное, и там бы влипла в какую-нибудь историю, такая доверчивая.

— Может, мне ее теперь в Москву перевести? — хмуро сказала Тая.

— Поздно, — серьезно ответила мама, — теперь поздно. Надо сделать другое — тебе с ним встретиться и поговорить.

«Да, эта их беспомощность когда-нибудь утянет и меня на дно», — подумала Тая.

— Зачем это?

Мама перебралась к ней на кровать и взяла ее