Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Вот вам программа праздника, лучше этого и придумать ничего нельзя, если только вы не считаете меня круглым невеждой!

В то время как старый дед, полный охватившего его лирического восторга, слушал самого себя, Козетта и Мариус глядели в упоении друг на друга.

Тетушка Жильнорман смотрела на все это со свойственным ей непоколебимым спокойствием. За последние пять или шесть месяцев ей пришлось немало поволноваться: Мариус вернулся, Мариуса принесли истекающим кровью, Мариуса принесли с баррикады, Мариус сначала умирает, а потом снова оживает, Мариус примиряется с дедом, Мариус объявлен женихом, Мариус женится на бесприданнице, а потом оказывается, что Мариус женится на миллионерше. Шестьсот тысяч франков были последним сюрпризом для нее. Потом к ней снова вернулось такое же безучастное отношение ко всему окружающему, какое может испытывать только девушка, готовящаяся к первому причастию. Она ходила ко всем службам, перебирала четки, читала молитвенник, шептала где-нибудь в уголке «Ave», в то время как в другом углу говорили: «Я люблю тебя», и как бы не видела ни Мариуса, ни Козетты, казавшихся ей какими-то тенями, тогда как тенью была она сама.

Аскетизм в известных случаях может доходить до такого состояния инертности, когда душа, приведенная в состояние оцепенения, становится чуждой всему, что можно назвать жизненным процессом, и она оказывается неспособной воспринимать какие бы то ни было движения человеческой души, являются они приятными или нет, и вызвать ее из этого состояния может разве только одно землетрясение или же вообще какая-нибудь неожиданно разразившаяся катастрофа. Такое благочестивое настроение, как говорил отец Жильнорман своей дочери, похоже на насморк. «Ты совсем не чувствуешь аромата жизни, какой бы от нее ни исходил запах, хороший или дурной», — прибавлял он.

Впрочем, шестьсот тысяч франков тоже оказали свое влияние на спокойствие духа старой девы. Отец привык так мало обращать на нее внимания, что даже не посоветовался с ней, прежде чем дать согласие на брак Мариуса. Он, по своему обыкновению, решил это вдруг, сразу, и, превратившись из деспота в раба, горел только одним желанием — угодить Мариусу. А о том, что существует еще и тетка, что она может иметь свое мнение, он даже и не подумал, и, несмотря на всю ее овечью кротость, такой поступок оскорбил ее. В душе возмущенная этим, хотя внешне совершенно спокойная, она сказала себе: «Отец решил вопрос о браке без моего участия. Я разрешу без него вопрос о наследстве». Дело в том, что она была богата, а отец нет. Но это решение она хранила про себя. Если бы жених и невеста были бедняками, она, по всей видимости, так и оставила бы их бедными. «Тем хуже для моего племянника! Он берет нищую, пусть же за это они оба будут нищими». Но полмиллиона Козетты пришлись по душе тетушке и изменили ее взгляд на влюбленную парочку. Шестьсот тысяч франков заслуживают того, чтобы обратить на них внимание, и для нее становилось очевидным, что она не могла поступить иначе, как оставить свое состояние молодым людям, потому что теперь они не нуждались в нем.

Было решено, что новобрачные будут жить у деда. Господин Жильнорман непременно хотел отдать им свою комнату как самую лучшую во всем доме.

— Я помолодею от этого, — уверял он. — Это давний проект. Я всегда мечтал поселить новобрачных в моей комнате.

Он убрал комнату различными старинными безделушками. Стены и потолок обтянул имевшимся у него в запасе куском шелковой материи с затканными бархатом по золотистому полю цветами незабудок, он уверял, что эта материя настоящая утрехтская, и в заключение прибавлял, что такой же точно материей была задрапирована постель герцогини д'Анвилль в Ла-Рош-Гюйон. На камин он поставил маленькую фигурку из саксонского фарфора, изображавшую обнаженную женщину с муфточкой в руках.

Библиотека господина Жильнормана превратилась в кабинет адвоката, необходимый Мариусу, потому что это требовалось советом адвокатов для вступления в их сословие.

VII.

Мечты и действительность

Влюбленные виделись ежедневно. Козетта приходила вместе с господином Фошлеваном.

— Неслыханное дело, — говорила девица Жильнорман, — чтобы невеста являлась в дом к жениху и позволяла так ухаживать за собой.

Но медленно тянувшееся выздоровление Мариуса приучило ее к этому, и кресла на улице Филь-дю-Кальвер, оказавшиеся более удобными для беседы с глазу на глаз, чем соломенные стулья на улице Омм Армэ, сделали ее здесь постоянной гостьей. Мариус и Фошлеван виделись, но не разговаривали друг с другом. Со стороны казалось, будто они заранее условились, что так именно это и должно быть. Каждая молодая девушка должна иметь провожатого. В глазах Мариуса Фошлеван играл роль такого провожатого при Козетте, и поэтому он ничего не возражал против этого. Слегка и только в общих чертах затрагивая политические вопросы с точки зрения условий общего улучшения народного быта, они ограничивались при ответах почти что одними «да» или «нет». Однажды, обсуждая вопрос о народном образовании, которое, по мнению Мариуса, должно было быть бесплатным и обязательным, одинаково доступным во всех его видах всем гражданам, как воздух и солнце, они оказались вполне солидарными и дошли даже до того, что разговорились. Мариус заметил при этом, что господин Фошлеван говорил хорошо и даже с некоторого рода пафосом, хотя ему и недоставало чего-то. У Фошлевана не хватало как будто того, что требуется светскому человеку, и было что-то такое, ставившее его выше обычного уровня.

Внутренне, в глубине души, Мариус постоянно думал о Фошлеване, державшем себя по отношению к нему хотя и доброжелательно, но холодно. Временами он даже начинал как будто сомневаться в своих личных воспоминаниях. В его памяти был пробел, черная дыра, пропасть, образовавшаяся в результате четырехмесячной агонии. Многое так и погибло навсегда в этой бездне. Ему не раз приходило в голову, неужели он в самом деле видел на баррикаде этого самого господина Фошлевана, который держит себя так серьезно и так спокойно.

Впрочем, не одно только недоумение явилось результатом быстрой смены событий в прошлом. Нет никакого основания полагать, что он совершенно освободился от мрачных воспоминаний, которые заставляют нас даже в минуту полного счастья и покоя грустно оглядываться назад. Человек, не вспоминающий того, что скрылось за горизонтом минувшего, не в состоянии ни мыслить, ни любить. Мариус иногда закрывал лицо руками, и тогда в памяти его хотя и смутно, точно в тумане, вставало прошлое. Он снова видел умирающего Мабефа, слышал, как под градом пуль пел Гаврош, чувствовал на своих губах холод от прикосновения к челу Эпонины, видел лица Анжолраса, Курфейрака, Жана Прувера, Комбферра, Боссюэта, Грантэра, которые смутно вставали перед ним и затем опять исчезали. Неужели ему только пригрезились все эти дорогие существа, скорбные, мужественные и трагические? Разве они не существовали на самом деле? Прошлое поглотило все это в облаках порохового дыма. Такие моменты сильного лихорадочного возбуждения часто вызывают воспоминания, похожие на грезы. Он задавал себе вопросы, выпытывал у самого себя. Все это исчезнувшее прошлое вихрем проносилось у него в голове. Куда же все они девались? Неужели все это умерло? Борьба во мраке унесла все, за исключением одного его. Ему казалось, что все это скрылось как бы за опущенным театральным занавесом. Такие занавесы опускаются не только в театре, но и на жизненной сцене.

А сам он разве остался таким же человеком, каким был прежде? Он был бедняком, а теперь стал богат, он был одинок и покинут, а теперь снова обрел семью, он доходил до полного отчаяния, а теперь женится на Козетте. Ему казалось, что он перешагнул через могилу, попав туда темным и выйдя просветленным, а те, другие, так и остались в царстве теней. Бывали такие минуты, когда все эти призраки прошлого, словно ожив, окружали его, погружая в мрачное раздумье; тогда все его мысли обращались к Козетте, и лицо Мариуса снова прояснялось: только одно это и могло сглаживать воспоминание об ужасной катастрофе. Фошлеван тоже до известной степени принадлежал к числу этих исчезнувших существ. Мариус не знал, верить или нет в то, что Фошлеван, которого он видел на баррикадах, одно и то же лицо с тем Фошлеваном, который с таким серьезным видом сидит рядом с Козеттой. Первый казался ему чем-то вроде призрака, который как кошмар появлялся перед ним во время приступов бреда. К тому же обе эти натуры обладали таким необщительным характером, что Мариус не мог задать ни одного вопроса по этому поводу Фошлевану. Ему даже не приходило это в голову.

В жизни вовсе уж не так редко случается, как это думают, что двое людей, имеющих одну общую тайну, по какому-то безмолвному соглашению уславливаются не вспоминать о ней. Один только раз Мариус сделал такую попытку. В разговоре он упомянул об улице Шанврери и, обернувшись к Фошлевану, сказал: