Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Я не удержался от замечания, что эти провинции едва ли можно назвать достаточным возмещением за Македонию и Сирию, выпавшие им по жребию.

— Конечно же нет, — ответил Цицерон, — поэтому они решили не обращать внимания на Антония и его незаконные указы и отправиться прямиком в те провинции, которые с самого начала предназначались им. В конце концов, у Брута есть приверженцы в Македонии, а Кассия восславляли в Сирии. Они поднимут легионы и станут сражаться за республику против узурпатора. Нас окрылил совершенно новый дух — величественное, белоснежное пламя.

— Ты отправляешься в Рим?

— Да, на заседание сената, которое состоится через девять дней.

— Тогда, сдается, из всех троих тебе досталось самое опасное задание.

Цицерон отмахнулся:

— И что со мной случится в худшем случае? Я умру. Очень хорошо: мне за шестьдесят, мое время прошло. По крайней мере, это будет хорошая смерть, а именно она, как ты знаешь, должна увенчать хорошую жизнь. — Он вдруг подался вперед и спросил: — Как по-твоему, я выгляжу счастливым?

— Да, — признал я.

— Это потому, что, застряв в Регии, я понял: мне удалось побороть страх смерти! Философия — наша с тобой совместная работа — сделала это для меня. О, я знаю, что вы с Аттиком мне не поверите! Вы станете думать, что в душе я все так же робок. Но я говорю правду.

— Видимо, ты ожидаешь, что я поеду с тобой?

— Нет, вовсе нет — напротив! У тебя есть имение и твои литературные занятия. Я не хочу, чтобы ты и дальше рисковал собой. Но наше предыдущее расставание было неподобающим, и я не мог проехать мимо твоих ворот, не исправив этого. — Цицерон встал и широко раскинул руки. — До свидания, старый друг! Мою благодарность не выразить словами. Надеюсь, мы снова встретимся.

Он прижал меня к себе так крепко и так надолго, что я почувствовал сильное и ровное биение его сердца, а потом отодвинулся и, помахав на прощание рукой, пошел к своей повозке и своим телохранителям.

Я смотрел, как он уходит, наблюдал за такими знакомыми жестами: вот он расправил плечи, поправил складки туники, непроизвольно протянул руку, чтобы ему помогли сесть в повозку… Я поглядел по сторонам, на свой виноград и оливковые деревья, на своих коз, овец и цыплят, на свою каменную стену… Внезапно все это показалось мне маленьким миром — совсем маленьким.

— Подожди! — крикнул я вдогонку.

XVI

Если бы Цицерон умолял меня вернуться с ним в Рим, я, вероятно, отказался бы, но именно его готовность отправиться без меня в свое последнее великое приключение задело мою гордость и заставило побежать за ним вдогонку. Конечно, его не удивило то, что я передумал, — слишком хорошо он меня знал. Он только кивнул и велел собрать то, что потребуется в дороге, да побыстрей.

— Нам нужно проделать немалый путь до темноты.

Я собрал во дворе своих немногочисленных домочадцев, пожелал им удачи со сбором урожая и пообещал вернуться как можно скорее. Управляющий с женой и рабы ничего не знали ни о государственных делах, ни о Цицероне и выглядели озадаченными. Они выстроились в ряд, чтобы посмотреть, как я уезжаю. Позже, перед тем как имение скрылось из виду, я повернулся, чтобы помахать им, но они уже вернулись на поля.

Потребовалось восемь дней, чтобы добраться до Рима, и каждая миля пути была чревата опасностью, несмотря на охрану, которую Цицерону дал Брут. Угроза всегда была одна и та же: старые солдаты Цезаря, поклявшиеся выслеживать тех, кто повинен в его убийстве. Цицерон ничего не знал заранее о готовящемся покушении, но это их не заботило — ведь он оправдывал случившееся и уже поэтому выглядел виновным в их глазах. Наш путь лежал через плодородные равнины, отданные под наделы для ветеранов Цезаря, и нас дважды предупреждали о засаде: в первый раз — когда мы проезжали через город Аквин, во второй, вскоре после этого, — во Фрегеллах. Приходилось останавливаться и ждать, пока не очистят дорогу.

Мы видели сгоревшие виллы, выжженные поля и убитый скот, а однажды даже тело, с табличкой «Предатель» на груди, висевшее на дереве. Отставные легионеры Цезаря, сколотив небольшие шайки, рыскали по Италии, как ранее по Галлии, и мы слышали много рассказов о грабежах, изнасилованиях и других зверствах. Всякий раз, когда Цицерона узнавали обычные граждане, они стекались к нему, целовали ему руки и умоляли избавить их от насилия. Но нигде обожание простых жителей не проявилось сильнее, чем возле ворот Рима. Мы добрались туда за день до того, как должен был собраться сенат. Цицерона приветствовали даже теплее, чем после его изгнания. Из-за бесчисленных посланников от граждан, прошений, приветствий, рукопожатий и благодарственных жертв богам у него ушел почти целый день на то, чтобы пересечь город и добраться до своего дома.

Если говорить о добром имени и славе, Цицерон, думаю, стал самым выдающимся человеком в государстве. Все его великие соперники и современники — Помпей, Цезарь, Катон, Красс, Клодий — приняли жестокую смерть.

— Они приветствуют меня не столько как человека, сколько как воспоминание о республике, — сказал мне Цицерон, когда мы наконец вошли в дом. — Я не льщу себе, просто я — последний ее оплот. И конечно, вся эта поддержка — безопасный способ выразить недовольство Антонием. Любопытно, как он относится к сегодняшнему излиянию чувств? Наверное, хочет меня раздавить.

Один за другим вожди тех, кто противостоял Антонию в сенате, взбирались по склону Палатина, чтобы засвидетельствовать Цицерону свое почтение. Их было немного, но двоих я должен отметить особо. Первым был Публий Сервилий Ватия Исаврик, сын старого консула, недавно умершего в возрасте девяноста лет: ярый приверженец Цезаря, он только что вернулся из Азии, где был наместником. Неприятный и высокомерный человек, он жестоко завидовал Марку Антонию, захватившему бразды правления. Второго противника Антония я уже упоминал — Луция Кальпурния Пизона, отца вдовы Цезаря, который первым возвысил голос против нового режима. Этот сутулый бородатый старик с желтоватым лицом и прескверными зубами был консулом во времена изгнания Цицерона, и они много лет враждовали между собой, но теперь оба больше ненавидели Антония, чем друг друга, и это сблизило их — по крайней мере, в государственных делах. Появлялись и другие, но эти двое значили больше остальных, и они в один голос предупредили Цицерона, чтобы тот на следующий день держался подальше от сената.

— Антоний приготовил для тебя ловушку, —