Полет дракона - Владимир Ковтун

Душа молодого офицера ликовала. Его Учитель будет освобожден.

- А ты, - повернулся к нему Император, - можешь идти. Отдыхайте вместе с господином Фэем! Устраивайте свои дела месяц, или полтора. Я позову, когда вы понадобитесь. Тогда же поговорим и о вашей дальнейшей службе.

СЫМА ЦЯНЬ

Известие о том, что Император освободил историка и велел ему незамедлительно явиться во дворец, повергло Главного Советника в смешанное состояние чувств. С одной стороны, он был безмерно рад тому, что справедливость восторжествовала, с другой, понимал, что этот приказ Сына Неба поставил под угрозу его собственные жизнь и свободу.

Дело в том, что Сыма Цяня уже не было в городской тюрьме.

Главный Советник досконально разбирался в устройстве громоздкой бюрократической и судебной машины Хань. Именно ее хитросплетения он решил использовать для того, чтобы предоставить историку относительную свободу. Мысль о том, что один из величайших умов Поднебесной вынужден томиться в грязной клети, не давала ему покоя.

Ежедневно в ворота имперского правосудия вливался значительный поток людей, арестованных за всевозможные преступления. Воры и взяточники всех мастей, грабители и беглые солдаты, должники и смутьяны - все они, пройдя через судилище, распадались на отдельные ручейки, направляемые ханьской Фемидой на каторгу, строительство Великой Стены, высылку в отдаленные места, или на плаху.

Как раз потоком людей, отправляемых на поселения, и решил воспользоваться Главный Советник. Употребив все свое влияние и помощь верных ему людей, он добился того, что историка многократно переводили из одной группы осужденных в другую, меняя при этом условия содержания и место заключения.

Выждав какое-то время, Советник решил, что внимание Императора уже отвлеклось от фигуры опального ученого, а местонахождение осужденного достаточно запутано.

За четыре дня до разговора Ли с Императором, историка вместе с группой других заключенных вывезли за пределы Чаньани. Далее группу разделили на части, и дважды сменили охрану.

Сыма Цяня с двумя другими, достаточно безобидными заключенными, направили на тяжелые работы по строительству небольшого канала. Неподалеку от места работ расположился монастырь, настоятелем которого был преданный Советнику человек. В нем и предполагалось поселить опального историка. Здесь его ожидала спокойная жизнь, библиотека и возможность заниматься любимым делом.

При всей рискованности предприятия, Советник полагал, что, в случае необходимости, всегда сумеет быстро доставить историка в столицу, а его отправку на строительство канала объяснить сбоями в неповоротливой системе ханьского правосудия.

В этом своеобразном «похищении» ученого участвовали самые преданные Советнику люди, в том числе и Ильхан. Молодой чиновник уже не раз доказывал свою преданность делами и, по мнению Советника, был человеком надежным и во многом незаменимым.

Итак, приказ об освобождении историка застал Главного Советника врасплох. Сыма Цяня следовало немедленно вернуть в столицу, и доставить во дворец.

В монастырь со срочной депешей вихрем полетел Ян-ши.

Не дождавшись историка, Император недовольно приказал доставить его на следующий день и отправился почивать.

Юань с Ильханом добрались до условленного места и расположились в тени большого дерева, у подножия пологого холма.

За разговорами время шло быстро. Ближе к вечеру, в сопровождении двух всадников появился тот, кого они ждали. Сыма Цянь был сильно измучен. Лицо историка хранило отпечаток незаслуженно перенесенных страданий.

Юань с Ильханом склонились перед ним в глубоком уважительном поклоне.

- Мы свою часть работы выполнили! – Сказал Ильхану один из сопровождающих. – Вам предстоит доставить нашего спутника в монастырь, что у селения Цзюйе. Должен сказать, что за нами следили. Во всяком случае, нам так показалось. Прежде, чем прийти сюда, мы некоторое время кружили, и кажется, сумели сбить преследователей с пути. Нам также велено отдать вам лошадей. Торопитесь!

- Осталось совсем немного. – Мягко сказал Ильхан историку. – Вы выдержите, господин?

Сыма Цянь молча кивнул головой.

Путь пролегал в неглубокой, зеленой лощине, скрытой от посторонних глаз. День был хорош своим теплом, и первозданной чистотой воздуха. Птицам не было дела до людских забот, и они самозабвенно славили весну и свою, вольную и суетную жизнь.

Друзья все чаще обращали беспокойные взоры к ученому, чей измученный вид их очень беспокоил.

- Может быть, мы все же передохнем? – Нерешительно спросил Ильхан.

Историк отрицательно покачал головой и, глядя вдаль, спросил:

- Вы знакомы с поэзией Цюй Юаня?{290}

И, не дожидаясь ответа, прочитал:

Так торопись,

Покамест не возникнет

Последних дней

Томительный закат,

Покамест утром

Пеликан не крикнет -

И травы

Потеряют аромат.

Как ты хорош

В нефритовых одеждах!

Но зависть гложет

Недругов опять –

И я боюсь,

Что злобные невежды

Все украшенья

Смогут поломать.

Да, время улетает

Холодея,

Пока я здесь

У каменных дверей.

Уже совсем

Не пахнет орхидея

И шпажник

Превращается в порей{291}.

Историк помолчал некоторое время, и продолжил свою беседу о Цюй Юане то ли со своими спутниками, то ли с небом, камнями и травами.

- Вглубь древности восходит он…. Он выяснил нам всю ширь, высоту пути бесконечного Дао, стезю безупречного Дэ{292}, статьи и подробности мира, порядка и благоустройства, а также той смуты, которая им обратна. Все это теперь нам стало понятно и ясно вполне. Его поэтический стиль отличается сжатой формой, слова его речи тонки и едва уловимы; его настроенье души отлично своей чистотою, его поведенье, поступки его безупречно чисты. То, что в стихах говорит он, по форме невелико, но по значенью огромно, превыше всех мер. Им взятое в образ нам близко, но мысль, идеал далеки. Его стремления чисты: поэтому все, что он хвалит в природе – прекрасно. В стезе своей жизни он был благочестен, и вот даже в смерти своей не позволил себе отойти от нее. Он погрязал, тонул в грязи и тине, но, как цикада, выходил из смрада грязи преображенный; освобождался, плыл, носился далеко за страною праха, за гранью всех сквернот земли. Не принял тот мир с его жидкою, топкою грязью; белейше был бел, не мараясь от грязи его. И если взять его душу, соперницей сделав ее и солнца и месяца, то нет невозможного в этом{293}.