Греховные радости - Пенни Винченци

— Триста пятьдесят миллионов фунтов, — с набитым ртом говорила Шайрин; она как раз пережевывала копченую лососину. — Я только что вспомнила, именно столько.

— Что именно столько? — переспросил Макс. Его голова за минуту до этого была занята размышлениями о том, достанет ли ему смелости заявиться к Энджи в — сколько же тогда будет? — в час ночи и попытаться забраться к ней в постель. Пожалуй, нет. Она строга насчет таких вещей.

— Столько нужно Бретту. Чтобы приобрести «Лэнгли».

— Но это же куча денег.

— Да, — ответила она, бесхитростно прижимаясь к нему под столом ногой, — но ведь сейчас не проблема достать любые деньги, верно? Даже такие?

— Это верно, — согласился Макс.

Было пятое октября.

— Ты никогда ничего не покупала в «Бреттсе»? — спросил Макс у Энджи.

Они лежали в просторной постели после необыкновенно удачного секса; Энджи повернулась к нему, в ее зеленых глазах застыло искреннее изумление.

— Разумеется, нет. У них там одни подделки. А что?

— Так… просто любопытно. Мне тут моя подружка Шайрин кое-что о них порассказала.

— В общем-то, как фирма они работают вполне неплохо. Цепь магазинов на торговых улицах, своего рода ширпотреб.

— Да, но они собираются приобретать «Лэнгли».

— Неужели? Могут поднять себе цену, и сильно.

— Да, я понимаю. Но для них это дорогое удовольствие. Как мне сказали, триста пятьдесят миллионов.

— В наше время это не деньги, — ответила Энджи.

Было седьмое октября.

Он и в самом деле влюбился в Энджи. Тут и спорить было не о чем. Любил ее по-настоящему. Любил в ней все. Любил ее ангельское строгое личико с огромными зелеными глазами, ее стройное, жадное, откровенное тело, ее тягу к развлечениям и удовольствиям и ее ясный и жесткий прагматический ум, ее личную мораль, весьма хитрую, изворотливую и в то же время по-своему честную; все любил. Ему только очень хотелось, чтобы и она тоже полюбила его.

Макс был уверен, что даже если он доживет до ста лет, то и тогда ни за что не забудет тот вечер и тот прием. Их безрассудный, опрометчивый побег в спальню; потрясение и боль, что испытала тогда Джемма; ее последующее громогласное заявление и то, как оно было сделано; Мелиссу, которую пришлось отправить в госпиталь; как потом все разошлись — Джонти забрали, Томми уехал, гости и все остальные тоже разъехались; затем наконец-то уехала и полиция, предварительно кропотливо собрав подробнейшие показания свидетелей; как потом он отвез молча плакавшую Джемму домой, к ее родителям, и оставил там, бормоча какие-то беспомощные и бесполезные извинения; и как после всего этого они остались наконец с Энджи вдвоем, одни во всем доме, потрясенные, протрезвевшие и пришедшие в себя, измученные, но странно возбужденные, оживленные.

Энджи повернулась к нему и как-то совсем обыденно спросила: «Ну и что же мы теперь будем делать?» — а он очень серьезно посмотрел на нее и ответил вопросом на вопрос: «Пойдем наверх?» — и она тоже так же серьезно поглядела на него, взгляд у нее был необычно прямой и откровенный, и сказала просто: «Да». Он взял ее за руку и повел наверх; они вошли в ту же самую спальню, в которой уже были раньше. Энджи остановилась, не сводя с него пристального взгляда, потом подошла к нему и стала целовать, осыпать ласковыми, нежными, сладкими поцелуями, ее тело все крепче и крепче прижималось к нему, руки все сильнее и сильнее сжимали его в объятиях. Вдруг она резко отпрянула, широко улыбнулась и проговорила: «Пора уже расстегнуть эту стофунтовую молнию, Макс»; он расстегнул до самого конца, и она выскользнула из облегавшего ее платья, сбросила его на пол и вдруг предстала перед ним полностью, совершенно, ошеломляюще обнаженная. Макс давно уже думал об Энджи и столько раз воображал ее обнаженной, что вряд ли должен был теперь чему-либо удивиться; но тем не менее при виде ее он испытал настоящее потрясение, настолько сильное, что и сам бы не поверил раньше в свою способность переживать подобные ощущения при виде обнаженной женщины, пусть даже и Энджи. Его мгновенно охватило желание, оно ошеломило, оглушило его, пронзило внутренней дрожью — так хороша была Энджи, тонкая, стройная, идеальных пропорций, с плоским животом и узкими бедрами, но с роскошными крупными загорелыми грудями, на которых выделялись большие и темные торчавшие вверх соски, с густыми зарослями рыжеватых волос в паху.

Макс шагнул к ней; он вдруг почувствовал себя необыкновенно сильным. Взял в ладони ее груди, наклонился и начал целовать, водя языком по соскам и вокруг них. Почувствовал, как соски напряглись, стали еще тверже; он нежно и мягко погладил Энджи по спине, плавно опуская руки вниз, пока они не дошли до ягодиц, таких твердых, таких сильных. Макс всегда заявлял, что чувственность женщины можно определить по ее ягодицам: чем они тверже, чем более упруги, тем сильнее и сексуальный аппетит. У Энджи ягодицы были очень твердыми и очень упругими.

— Раздевайся, негодник, — проговорила вдруг Энджи. — Я уже дольше не вытерплю.

И пока он срывал с себя рубашку, брюки, трусы, она подошла к постели, легла на спину, заложив руки за голову и слегка раздвинув ноги, и неотрывно смотрела на него.

— Господи, — произнесла она, — о господи, — и больше ничего, он уже был на ней, обнимал ее; в душе он страшно боялся, как бы не осрамиться, как бы не получилось так, что он не сумеет доставить ей то удовольствие, какое бы ей хотелось, и в то же время он так отчаянно желал ее, так сгорал от этого желания и нетерпения, что ему с трудом удавалось сдерживать себя и заставлять свое тело делать то, что оно должно, обязано было делать.

— Стоп, — сказала она неожиданно. — Погоди. — Она уложила его рядом с собой и принялась с улыбкой рассматривать, уважительно, почти задумчиво задержав взгляд на его пенисе, а потом медленно, очень медленно села сверху и нежно опустилась на него, очень плавно, очень-очень осторожно; она была изумительно, восхитительно влажной и обхватила его плотно и крепко, — он ощутил, как она надвигается на него, почувствовал ее чудное, сладостное тепло. «Лежи тихо, — приказала она ему, — не шевелись». И он подумал, как странно прозвучали эти слова, настолько твердо и официально, и как странно, что они исходили от нее; разумеется, он не мог, просто не в состоянии был лежать тихо и не шевелиться, он почти сразу же начал двигаться, все сильнее и энергичнее, то отдаваясь ее упругому, радостно встречавшему его сжатию, то отступая, ощущая, как в нем возникают какие-то мощные, неодолимые волны, как они поднимаются откуда-то из глубины и рвутся наружу, на свободу, как они передаются и ей и увлекают за собой Энджи, его любимую Энджи.