Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

из нас висит на волоске. Везде небезопасно, и никто не может предсказать, что произойдет. В твоем возрасте я грезил только о славе. Чего бы я не отдал, чтобы оказаться на твоем месте сейчас!

— Итак, ты бы отправился в Рим? — спросил Октавиан.

— Да.

— И что бы сделал?

— Выдвинул бы свою кандидатуру на выборах.

Филипп нахмурился:

— Но ему всего восемнадцать. Он даже не может голосовать.

— Дело в том, что есть незанятая должность трибуна, — продолжил Цицерон. — Цинну убила толпа на похоронах Цезаря — его, беднягу, перепутали с другим… Ты должен выдвинуться на его место.

— Но ведь Антоний наверняка не допустит этого? — спросил Октавиан.

— Не важно, — ответил Цицерон. — Такой поступок покажет, что ты решительно настроен продолжать дело Цезаря и искать расположения народа: плебсу наверняка это понравится. А когда Антоний выступит против тебя — а он должен выступить, — люди увидят в нем и своего противника тоже.

Октавиан медленно кивнул:

— Неплохая мысль. Может, ты отправишься со мной?

Цицерон засмеялся:

— Нет, я удаляюсь в Грецию, чтобы изучать философию.

— Жаль.

После обеда, когда гости готовились уходить, я нечаянно услышал, как Октавиан сказал Цицерону:

— Я говорил серьезно. Я бы оценил твою мудрость.

Но тот покачал головой:

— Боюсь, я отдал свою верность другим — тем, кто сразил твоего приемного отца. Но если когда-нибудь появится возможность твоего примирения с ними… Тогда, в интересах государства, я сделаю все, чтобы тебе помочь.

— Я не возражаю против примирения. Мне нужно мое наследство, а не месть.

— Могу я передать им твои слова?

— Конечно. Для того я их и сказал. До свиданья. Я напишу тебе.

Они пожали друг другу руки, и Октавиан шагнул на дорогу. Был весенний вечер, еще не совсем стемнело, и дождь прекратился, но в воздухе все еще чувствовалась влага. К моему удивлению, на другой стороне дороги, в голубом полумраке, молча стояли солдаты — больше сотни. Увидев Октавиана, они учинили тот самый грохот, который я слышал на похоронах Цезаря, колотя мечами по щитам в знак приветствия: оказалось, это ветераны диктатора, участвовавшие в галльских войнах и поселившиеся неподалеку, на кампанских землях. Октавиан подошел к ним вместе с Агриппой, чтобы поговорить. Цицерон понаблюдал за этим, а затем скрылся в доме, чтобы его не заметили.

Когда дверь была заперта, я спросил Цицерона:

— Зачем ты убеждал его отправиться в Рим? Уж наверняка последнее, чего ты хочешь, — это поддержать еще одного Цезаря.

— Отправившись в Рим, он доставит неприятности Антонию. Он раздробит его партию.

— А если его предприятие увенчается успехом?

— Не увенчается. Октавиан — милый мальчик, и я надеюсь, что он выживет, но это не Цезарь — ты только посмотри на него!

Тем не менее будущность Октавиана занимала Цицерона достаточно сильно, чтобы отложить отъезд в Афины. Он стал подумывать, не явиться ли на первоиюньское заседание сената, созванное Антонием. Но когда, ближе к концу мая, мы появились в Тускуле, все советовали Цицерону не ездить туда. Варрон прислал письмо, предупреждая, что Цицерона убьют. Гирций согласился с этим, сказав:

— Даже я не еду, а ведь никто никогда не обвинял меня в неверности Цезарю. Но на улицах слишком много старых солдат, быстро выхватывающих мечи, — вспомните, что случилось с Цинной.

Тем временем Октавиан прибыл в город целым и невредимым и прислал Цицерону письмо:

Гай Юлий Цезарь Октавиан шлет привет Марку Туллию Цицерону!

Я хочу, чтобы ты знал: вчера Антоний наконец согласился повидаться со мною в своем доме — том, который прежде был домом Помпея. Он заставил меня прождать больше часа — глупый образ действий, который, по-моему, показывает скорее его слабость, чем мою. Для начала я поблагодарил его за то, что он присмотрел ради меня за собственностью моего приемного отца, и предложил забрать любые безделушки, какие он пожелает взять на память, но попросил немедленно передать мне остальное. Я сказал, что мне нужны деньги, чтобы безотлагательно совершить выплаты тремстам тысячам граждан, согласно завещанию отца, и попросил, чтобы остаток моих расходов был покрыт ссудой из казны. Еще я рассказал о намерении выставить свою кандидатуру на свободное место трибуна и попросил предъявить различные указы, которые, как заявляет Антоний, были обнаружены среди свитков отца.

Он ответил с великим негодованием, что Цезарь не был царем и не завещал мне власть над государством, поэтому он не обязан отчитываться передо мной в своих публичных действиях. Что касается денег, то трофеи отца, по его словам, были вовсе не так велики и он оставил казну пустой, так что взять оттуда нечего. Относительно же трибуната, мое выдвижение незаконно, и об этом не может быть и речи.

Он думает, что, раз я молод, меня можно запугать. Он ошибается. Мы расстались враждебно. Однако народ и солдаты моего отца оказали мне настолько же теплый прием, насколько холодный я встретил у Антония.

Цицерон восхитился тем, что между Антонием и Октавианом возникла вражда, и показал письмо нескольким своим знакомым:

— Видите, как львенок дергает старого льва за хвост?

Он попросил меня отправиться ради него к первому июня в Рим и сообщить, что произойдет на заседании сената.

Как все и предупреждали, я нашел Рим полным солдат, по большей части ветеранов Цезаря, которых Антоний призвал в город, чтобы те стали его личным войском. Они стояли кучками на углах улиц, угрюмые, голодные, и запугивали всех, кто казался им богатым. Как следствие, в сенате собралось очень мало людей и не нашлось ни одного храбреца, способного оспорить самое дерзкое предложение Антония: он сказал, что у Децима следует отобрать наместничество над Ближней Галлией, а ему, Антонию, необходимо отдать обе галльские провинции, вкупе с начальствованием над тамошними легионами, на следующие пять лет — именно то сосредоточение власти в одних руках, которое проложило Цезарю путь к диктаторству.

Как будто этого было недостаточно, Антоний объявил, что вызвал домой три легиона из Македонии, которые Цезарь намеревался