Взрыв - Павел Шестаков

В статье были лишь две неточности: Константин Пряхин никогда не находился в немецком плену, и не все члены подпольной группы погибли, как полагал автор. Один из них, Михаил Моргунов, был жив, жил и работал в городе, но прошлые заслуги афишировать не был склонен. «Открытие» Моргунова тоже стало своего рода сенсацией, на этот раз на страницах местных газет.

Нужно сказать, Михаил Васильевич, оказавшись в центре внимания, поначалу к новому своему положению отнесся крайне сдержанно — роль свою в подполье сравнительно с другими, не говоря уже о Шумове, Моргунов оценивал весьма скромно и не видел особых оснований красоваться на пионерских торжественных сборах с галстуком, повязанным под аплодисменты робкими мальчишескими руками. Была и другая причина, но этим он не делился ни с кем…

Обстоятельства, однако, оказались сильнее. К очередной военной годовщине Моргунов был награжден орденом. Награда была не самая высокая и получена вполне заслуженно. А вскоре произошло и выдвижение на должность директора. Отказываться от официально признанных заслуг стало неудобным, и Михаил Васильевич отступил постепенно, не возражал больше против участия в почетных мероприятиях и согласился время от времени выступать и встречаться. Стал он фактически и консультантом автора сценария, с одним, правда, непременным условием — чтобы о самом Моргунове в сценарии не было ни слова. Автор Саша счел условие проявлением исключительной щепетильности и выполнять вначале не собирался, но режиссер, подумав, сказал, что принять условие нужно.

— А что нам, собственно, даст этот подросток? — спросил он, мысля строго профессионально. — У нас в центре — Шумов, Константин, девочка-героиня… Я хочу выделить людей необычных. Нет, на проходных персонажей распыляться не будем!

Таким образом, места в сценарии Моргунову не нашлось, и автор чувствовал перед ним значительную неловкость, не веря, что Михаил Васильевич действительно доволен «самоустранением». Стесняясь, он начал даже избегать его, но после приезда в город киногруппы это стало невозможно, и в тот вечер, когда режиссер с коллегами позволили себе немного «расслабиться», автор позвонил Моргунову:

— Здравствуйте, Михаил Васильевич!…

— Приветствую, Саша, — узнал его голос Моргунов. — Давненько тебя не слыхал.

Автору стало стыдно.

— Знаете, что такое кино? Кошмар! Пока всё согласуют и утвердят… — начал он, повторяя жалобы режиссера, и Моргунов, знакомый с муками согласований и утверждений, хотя и в иной сфере, принял его версию.

— Представляю, — сказал он. — Но, кажется, утряслось? Я читал в «Вечерке», целая команда в город прибыла.

И снова Саша устыдился.

— Приехали, Михаил Васильевич. Устраиваются еще. У них одной техники целый состав. Лихатваген, камерваген, суперкран, — щегольнул он недавно освоенными словами. — Но мне хотелось бы обязательно познакомить вас с Сергеем Константиновичем.

— А нужно ли? — спросил Моргунов.

— Ну как же! Как же! Вы непосредственный участник…

— Мы уже говорили о моем участии, — прервал Михаил Васильевич. — Ты договор-то наш выполнил?

— Я выполнил наш договор, Михаил Васильевич, — подтвердил Саша, ожидая разочарования Моргунова. — Но условие ваше считаю все-таки странным. Ваша скромность…

— Не в скромности дело, — снова перебил Моргунов недовольным, как показалось Саше, тоном. — Дело не в скромности, а в правде жизни. Правду нужно показывать. Настоящих героев. Сейчас, знаешь, и так много пришей-пристебаев появилось. Чем война дальше, тем участников больше… Как грибы растут.

— Все-таки я считаю, что режиссеру необходимо повидаться с вами.

— Это можно, — согласился Моргунов. — Хотя, что знал, я тебе рассказал… — Он сделал паузу, потому что хотел подчеркнуть «все рассказал», но вместо этого твердого добавил неопределенно: — Что еще расскажешь?…

Такой разговор происходил между Сашей и Моргуновым в то время, как режиссер из своего номера настойчиво звонил Саше и наконец дозвонился, после чего Саша помчался в гостиницу, чтобы познакомиться с настоящей киноактрисой, и по пути утешил себя мыслью, что точки зрения Моргунова и режиссера на задачи картины, в сущности, очень близки и, в конце концов, это его, то есть Моргунова, личное дело, как оценивать свою роль и участие в давно минувших событиях…

А Моргунов тем временем, думая о своем, отвечал забеспокоившейся жене:

— На исполкоме нас завтра слушают…

Но к исполкому готовиться не собирался, потому что знал, что там все пройдет нормально, а, присев к письменному столу, открыл нижний ящик и достал небольшую пачку листков, соединенных канцелярской скрепкой. Это был текст его выступления о героях подполья.

Конечно, выступая, Михаил Васильевич практически никогда в этот текст-подсказку не заглядывал, однако такой уж существовал порядок — отпечатанный текст был своего рода утвержденным документом, хотя утверждавшие его люди знали о событиях, изложенных в тексте, гораздо меньше Моргунова, а то и совсем ничего не знали. Текст был лаконичен и не блистал стилем, но все-таки фиксировал главное и обязательное, признанное бесспорным, и Михаил Васильевич, раскрыв перед собой отпечатанные на машинке хорошо знакомые строчки, начал их внимательно перечитывать.

«…Дерзкая операция, которая привела к уничтожению палача-бургомистра, утверждавшего своей подписью списки отправляемых на казнь патриотов, повергла оккупантов в панику. Гестапо предприняло самые активные меры для ликвидации подполья…»

Все это соответствовало действительности. Только насчет паники было, пожалуй, сильно сказано. Немецкие власти, в сущности, недолюбливали бургомистра, человека по происхождению чуждого не только тому подонческому кругу, на который они опирались в городе, но и наряженным в хорошо подогнанные мундиры выходцам из полуплебса, что заправляли в гестапо и СД. Потеря, с их точки зрения, была невелика, и паники, конечно, не было, но и потерпеть такого оккупанты, разумеется, не могли, и меры были в самом деле приняты энергичные.

«…С помощью служившего в зондеркоманде карателя Тюрина фашистам удалось схватить Лену Воздвиженскую. Юная подпольщица героически перенесла нечеловеческие пытки и погибла в гестаповском застенке, не назвав врагу ни одного имени товарищей по оружию…»

Моргунов пропустил несколько абзацев.

«…Фашистскому наймиту не удалось избежать справедливого возмездия. Гестаповский выкормыш Тюрин был схвачен патриотами и казнен…»

Подробности возмездия вызывали обычно любопытство и интерес, особенно у подростков. Но именно в этом месте своих выступлений Моргунов держался текста почти дословно и на вопросы о том, как был казнен предатель, отвечал коротко:

— Война, ребята, вещь жестокая, и всего, что на ней происходило, в подробностях не расскажешь. Главное, что покарали мы этого человека заслуженно. И точка.

Труднее пришлось с автором сценария. Оставить заслуженную кару за кадром, Михаил Васильевич понимал, — решение не самое лучшее, зритель должен был воочию убедиться, как восторжествовала справедливость, однако все-таки сказал Саше:

— А не будет ли это, как говорится, натурализмом, а?

— Есть натурализм, а есть высшая правда искусства, которая натурализма не боится, — объяснил Саша Михаилу Васильевичу несколько туманно, потому что и сам плохо представлял себе, где эта высшая правда, а чего и в самом деле показывать не стоит.

Моргунов вздохнул. На самом деле его сдерживало вовсе не опасение, что Саша с режиссером слишком густо зальют экран той яркой жидкостью, что хранится в бутылочке у ассистента по реквизиту и имитирует кровь. Другое его сдерживало…

— Видишь ли, Саша… Как я понимаю, твой сценарий не на строго документальной основе строится?

— Конечно. Есть и обобщения.

— Другими словами, домысливаешь?

— Да, но…

— Понимаю. Не вранье это.

— В тех случаях, когда не хватает материала…

— Конечно, конечно. Но и материал материалу рознь.

Саша не понял.

— Как тебе объяснить?… Должны мы молодежь искусством воспитывать?

— Конечно.

— Вот-вот. А искусство вещь обоюдоострая. Может и пользу принести, а может и наоборот. В смысле, повредить… Вон даже Образцов по телевизору рассказывал, как они строго репертуар подбирают. Чтобы детвору не перепугать зря.

— Но мы же не для детей картину делаем!

— Понятно. Но смотрят-то все… Да я, собственно, не о детях хотел, а обо всех, кто войны не видел, будь она проклята. Истинное мужество показывать надо, а как подонка убивают… зачем, Саша?

— Правда искусства…

— Вот за ней и иди, за этой правдой. Придумай сам, Саша, как могло быть. Чтобы правде искусство соответствовало, а не ужасу тому, что был…

— Но вы меня сориентируйте. Вы, наверно, больше знаете…