Новые рассказы Южных морей - Колин Джонсон

Едва мы вернулись с реки домой, как затрубили в раковину — пора было идти в церковь. Люди уже шли туда вереницей, отправились и мы. Перед тем как войти, мы положили у двери таро, бататы, кокосы, бананы, дыни и огурцы — денег у нас не было, поэтому мы принесли богу пищу, которую едим сами.

Я пошел на правую сторону, где место для мужчин, и стал на колени. Женщины и девушки сидели слева. Я перекрестился, прочитал молитву и тоже сел. Проповедник, его звали Никодимус Кове, объявил, что мы будем петь гимн «Как сладко имя Иисуса тем, кто уверовал в него». Женщины запели в полный голос, мы, мужчины, хуже — наверно, оттого, что слишком много жуем бетеля.

После гимна другой проповедник начал читать «благую весть», на этот раз — из послания апостола Павла римлянам. Было скучно, слушать я стал только под конец, когда проповедник говорил:

— «…Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь… ни высота, ни глубина… не может отлучить нас от любви божьей…»

Потом началась проповедь, но мне было неинтересно, и я не стал слушать, а старался вспомнить, что видел во сне. Не знаю, сколько времени тянулась служба, — я думал только о том, о чем мы говорили дома вечером.

Служба кончилась, и люди стали выходить из церкви, а выйдя, останавливались и пожимали руки друзьям. Все смеялись над проповедником — говорили, что последний гимн он начал слишком высоко.

Домой я пришел, когда солнце уже пекло вовсю. Дане поставила передо мной миску и сказала:

— Это тебе — ешь, пока не пришел Явита со своими приятелями.

И правда, вскоре я увидел: идет Явита, а с ним целая толпа. Я спросил у Дане:

— Сколько у нас еды?

— Приготовленной на его друзей не хватит, но есть кокосы на деревьях, а в доме — спелые бананы.

Явита и его приятели сели, Дане принесла три блюда вареного таро и сказала:

— Вас много, а еды мало, но, если вы будете очень много есть, животы у вас станут большие, как у свиней, и девушки вас не будут любить.

Потом друзья Явиты разошлись по своим домам, и тогда я спросил его:

— Ну так почему ты хочешь взять меня с собой в Порт-Морсби?

Явита сказал:

— Наши старики не из камня, придет время, когда их не станет — они умрут и унесут с собой свои истории, обряды и колдовство. Мы, кто учится в школе белого человека, живем вдалеке от наших стариков и не можем слушать их рассказы и узнать от них то, что знают только они. Вот почему я хочу взять нашего отца с собой в Порт-Морсби. Пусть он расскажет хотя бы часть того, что знает, — я запишу, и потом мои дети смогут прочитать все это в книжке.

Дане подумала и согласилась:

— Да, пожалуй, ты прав, сделать так нужно, а то вы, молодые, улетаете из гнезда, как птицы, а когда возвращаетесь, даже узнать его не можете. Ой, но где же нам взять денег, чтобы заплатить за «балус»?

— Не все белые люди плохие, — сказал Явита. — Один из моих учителей говорил мне: если мы сумеем привезти нашего отца в Порт-Морсби, он, учитель, заплатит за дорогу туда и обратно.

А я все молчал. Я боялся белого человека — хорошо помнил, как он забрал меня в свой плохой дом, когда я не хотел, чтобы всех, кто живет у нас в деревне, переселили в другое место. Но вообще-то я бы отправился в деревню белого человека — раз Явита хочет, пусть узнает все, что знаю я.

Дане почесала голову и сказала:

— Джимана, принеси мою плетеную сумку. — А потом повернулась к нам с Явитой. — Вот о чем нам надо подумать. — И она начала загибать пальцы своей левой руки. — Первый палец — налог деревенскому совету. За что мы его платим, непонятно, но платить надо, никуда не денешься. Потом школьный налог, это из-за Джиони. Потом этот палец — налог для больницы, на случай, если вдруг заболеем; но он не такой важный, лечиться мы умеем и сами. И последний палец — плата за «балус» для отца.

Дане взяла сумку, достала оттуда сверток и осторожно развернула. Внутри была старая растрепанная книга. Дане раскрыла ее посередине, там лежали деньги, и Дане начала их считать.

Одна красная бумажка, одна синяя, четыре зеленые и две коричневые. Красная — это десять фунтов, столько, сколько пальцев на двух руках. В синей пять фунтов, пальцы одной руки. Четыре зеленые — это четыре фунта, а две коричневые — десять шиллингов каждая, так что, значит, всего у нас двадцать фунтов, столько же, сколько у человека пальцев на руках и ногах. Хватит этого на все, о чем я говорила? — спросила она.

— Нет, — сказал Явита.

— Тогда отец не может отправиться в Порт-Морсби вместе с тобой.

— Не тревожься, — сказал Явита. — В Порт-Морсби — Мендоде, он там служит в армии, и уж он, когда увидит отца, наверняка тоже даст ему сколько-нибудь денег.

— Тогда, пожалуй, отцу можно с тобой отправиться — ведь правда, вас с Мендоде будет там двое, и вы сможете защитить его и о нем позаботиться, — сказала Дане. — Но смотри, Явита, если с отцом что-нибудь случится, не надейся увидеть меня, когда вернешься.

О том, что я уйду из деревни вместе с Явитой, никому решили не говорить — вдруг кто-нибудь позавидует мне и наколдует плохое. Только накануне того дня, когда мы должны были отправиться в путь из нашей Табары, сказали об этом старикам. Пира устраивать мы не стали — прощальный, для Явиты, уже был за две недели до этого; а теперь мы просто позвали друзей и было вдоволь всякой еды. Ее, как всегда, разложили на банановых листьях, и все уселись есть. Тем старикам, у которых зубов совсем не было, дали похлебку из размятого таро и кокосов.

Когда съели, наверно, уже половину того, что было, Явита сказал:

— Старшие! Это не пир, а просто ужин, чтобы я имел возможность услышать ваши советы и наставления. Но сам я хочу сказать вам вот что: я собираюсь завтра взять отца с собой в деревню белого человека. Я знаю, это вас удивит, но…

Ну и шум же поднялся, когда он это сказал! Отовсюду послышались недовольные голоса.

— Кто разрешил тебе брать с собой отца? — крикнул Коёубаи, самый старший из всех. — Этого делать нельзя. Тебе сколько лет?

Кое-кто даже перестал есть.

— Мы собрались здесь не для того, чтобы сидеть молча, словно воды в рот набрали, — заговорила одна из старух. — Скажи, Явита, твои уши меня слышат? Закрой одно, а другое прочисть — тогда наставления наши, войдя в прочищенное ухо, не выйдут из другого. Мы все тут никак не можем понять, почему ты столько лет ходишь в школу. Туда ходит много мальчиков, но они ходят не больше лет, чем пальцев на одной руке, а потом идут работать — зарабатывать деньги. Но ты уже ходишь в школу столько лет, сколько пальцев у меня на обеих руках и на одной ноге — без этого большого пальца. Это очень долго, и имя твое поднимается все выше, как ящерица, которая карабкается вверх по дереву камуму. Но запомни: если ты сорвешься с высоты или сделаешь что-нибудь плохое, это увидят все, и мы все будем опозорены. Ты станешь тогда как птица огото, которая всегда спешит улететь, чтобы не увидели ее безобразных перьев. Вот и все, что я хотела сказать. Теперь я помолчу, а ты послушай наставления других.

Один старик прочистил горло и начал:

— Явита, помни, твоя мать — это скелет твоего духа, отец — его плоть, ученье же — всего лишь тонкая кожа. Когда ты был ребенком, совсем беспомощным, отец и мать во всем тебе помогали и кормили тебя. Самую лучшую часть рыбы, которую удавалось наловить, они отдавали тебе, чтобы ты ел и становился большим и сильным. Больше я не скажу ничего, но помни: лучше, когда твои кости и плоть облекает собственная твоя кожа.

Тут зашамкал совсем беззубый старик:

— Я скажу немного: мы ждем, чтобы ты вернулся и помог нам. Слова, одежда, пища и девушки белого человека сладки как мед. Хватит ли у тебя силы оторваться от меда? Ты нужен нам здесь — ведь белый человек поступает с нами плохо.

С запада начал дуть сильный ветер, и похоже было, что вот-вот польет дождь. Старый Коёубаи застучал палочкой, которой достает известку для бетеля, по сухой тыквенной бутылке, где он эту известку носит, — будто петух захлопал крыльями, когда собрался закукарекать. Это Коёубаи предупреждал, что сейчас будет говорить он.

— Явита! Ты хочешь взять своего отца с собой в деревню белого человека. От этого кровь у меня приливает к костям, а моему телу становится холодно. Я работал на плантациях в Гиригири, и всегда, когда я думаю о тех днях, кровь моя приливает к костям, и моему телу становится холодно. Не знаю, все ли там осталось, как было, или что-то изменилось, но человек не змея, чтобы сбрасывать свою кожу и потом ходить в новой.

Небо потемнело — стало черное как сажа. Сверкнула молния, и загрохотало, будто два огромных камня ударились один о другой. Все побежали к своим хижинам, и тут хлынул дождь. Не спрячься ты под крышу, к утру тебя, может, уже не было бы в живых — казалось, что это не струи дождя, а острые копья, и падают они с места, которое над небом.

Перед тем как лечь спать, я сказал Явите: