Золотая трава - Пьер-Жакез Элиас

— Скоро девять часов. А этот проклятый ветер о нас и не думает. Когда у меня будет своя лодка, я поставлю ей сзади мотор.

— И правильно сделаешь. Я этого уже не увижу. По уговору с Эленой Морван я волен делать что вздумается. Разумеется, и она тоже. Если я решил бы просить ее об этом, она поселилась бы со мной в Логане. Но произойдет обратное — я поднимусь наверх. У нее и у меня достаточно денег, чтобы расширить дом и увеличить загон на две свиньи. Есть там неплохая земля, которую сдают внаем. Заживем припеваючи. Придется мне приобрести новые привычки. Но если из крестьян получаются хорошие моряки, почему бы моряку не стать хорошим крестьянином? Элена научит меня всему, что требуется знать о земле.

— У здешних жителей есть поговорка: корова должна пастись там, где она привязана. Ты нашел свой прикол и свою веревку, Корантен.

Тон Алена Дугэ несколько едок. То ли он ревнует к безмятежности другого, то ли хочет показать свое разочарование при известии, что тот решил оставить рыболовное ремесло, сменив его на труд «землепашца». Океан с его причудами и опасностями — это как-никак движение, свобода. Ты только сам себе хозяин, но вокруг тебя необъятность без конца и края, никому не принадлежащая; полная случайностей ловля рыбы, мужское сообщество и отсутствие мелочной женской суетности. А женщины, один черт знает, что они могут сотворить с вами. Эта Элена Морван, со всеми ее добродетелями, она как-никак — и прикол, и веревка. А Лина Керсоди, если бы она сказала — «да», не заставила ли бы она его чистить овощи на кухне у Лик Малегол? К счастью, она сказала — «нет». У него будет барка с мотором и… привет всей компании! Женщины…

По направлению к носу барки поворачивается, отряхиваясь, потягиваясь, снежная куча. Это Ян Кэрэ — неудавшийся крестьянин. Он прочищает горло, начинает петь, как будто находится в своих гнилых горах на своем гноище.

Когда сегодня утром пошел я за водой,Услышал трели соловья в лесу, и пел прекрасно он.

— Заткнись, — рычит Ален Дугэ вне себя от злости.

— Это я ветер зазываю, — отвечает Ян. И продолжает:

Пел он на своем птичьем языке, забившись в листву,Когда приходит зима, все цветы вянут.

Можно принять это за начало любовной песни, Ален Дугэ уже не может сдержаться. Он способен задушить певца. Но вместо этого он чувствует, как из глаз у него брызнули слезы. Он перевешивается через борт. Ян Кэрэ замолкает. Он не спускает глаз с Алена.

— Ветер, — стонет Ален Дугэ. — Его не хватило бы даже задуть свечу на верху мачты. Свечи, вот чего нам не хватает на этой барке, которая обратилась в гроб без крышки.

— Зачем так нервничать? — спокойно говорит крестьянин. — Еще ничего не потеряно.

— Я не нервничаю. Я пытаюсь извлечь ветер из своего рта, чтобы попробовать сдвинуть это проклятое сабо.

— А пение согревает, Ален Дугэ. Ведь собачий холод.

Корантен уже отъединился от них — он целиком с Эленой. Пьер Гоазкоз обратился в статую — не подает никаких признаков жизни. У его ног внезапно вздымается куча снега, из нее словно бы стремится выскочить стайка мышей. Но появляется курчавая голова, до невероятия курносая. Это вырос из снега юнга Херри.

— Я замерз. Где мы?

— Нигде, — отвечает Ян Кэрэ, гладя юнгу по голове. — Чтобы вернуться, мы дожидаемся ветра. Скоро он задует.

— Я совершенно промок снизу. Что это такое — снег?

— Да, снег. Вставай, пошевеливайся, вставай же!

Мальчуган поднимается. Ян Кэрэ приседает и тщательно ощупывает доски в глубине. Потом он идет к передней банке и шепчет на ухо Алену Дугэ:

— Не пойму, как это получилось. Мы черпаем воду с кормы левым бортом. Лодка на грани затопления. «Золой траве» — крышка!

Ален Дугэ разражается неистовым хохотом. Он изо всей силы хлопает по плечу мужа Элены Морван. Корантен его спрашивает:

— Что с тобой?

— Гроб без крышки подгнил снизу.

Пьер Гоазкоз с усилием полуоткрывает глаза. Он начинает говорить, но голос у него совершенно неузнаваем.

Неужели и впрямь причалят они в стране,Где ночь — всего лишь вечер, а день предвещает зарю. И все вместе соединилось в вечность,Где нет солнца, отмечающего время.

Глава шестая

Мари-Жанн Кийивик поднимается. Она идет к камину и прислоняется к его стенке. Она шепчет что-то похожее на едва различимую глухую жалобу, которую она прерывает, гневно ударяя о землю своим сабо, но почти тотчас ее жалоба возобновляется. Теперь пришел черед старого Нонны опуститься на колени. Он это проделывает с трудом, опираясь на стол. Обычно его старые ноги хорошо ему повинуются, но сегодня он с трудом владеет ими. Ощупью он подбирает осколки голубой кружки, выкладывая их на мужскую скамью. Тщательно. Бесшумно. Он знает, что Мари-Жанн ни за что не прикоснется к ним теперь. Окончив, он еще раз проводит рукой по земляному полу, проверяя, не осталось ли какого-нибудь маленького осколочка. Как ни странно — это занятие приносит ему успокоение. Он как может поднимается.

— Надо заняться огнем, Мари-Жанн. Столько снегу навалило, что стало совсем холодно. Можно, я расколю чурку?

— Мертвые не нуждаются в тепле.

— По правде говоря, я думал о парнях с «Золотой травы», когда они войдут сюда, им будет очень приятно очутиться в теплом доме. Уже несколько часов, как море успокоилось. Насколько я знаю Пьера Гоазкоза, он постарался не поддаться буре. Его судно где-нибудь неподалеку. Сейчас он подкарауливает первый порыв ветра, чтобы им воспользоваться. Как только ветер соблаговолит задуть, он не упустит ни одного его дыхания.

— Погибли. Они погибли. «Золотой травы» уже не существует.

— Я-то знаю, что они еще держатся на воде.

— Птица-предвестник постучала в мое окно. Я видела сидящими передо мной моих трех мужчин на скамье. И я разбила кружку Алена Дугэ.

Нонна Керуэдан чувствует, как в нем вскипает неслыханный гнев. Слушать подобные слова от женщины, которая всю жизнь провела в ожидании и верила в смерть лишь тогда, когда видела трупы своих мужчин! Верно, сейчас она скатилась на самое дно бездны отчаяния.

И то, сказать — речь идет об ее последнем сыне. После него у нее никого не останется, никого на целом свете. Не перешагнула ли она уже вместе с ними по ту сторону? Не следует ли оставить ее там? К чему приведет, если он будет ее тормошить, начнет попрекать за отступничество. Ведь она даже и не расслышит его слов, они для нее — всего лишь шум! Она вне досягаемости любых упреков. К тому же если он и покраснел от злости, то, по совести говоря, злость его относится к нему же самому. Успокойся. Успокойся. Как вывести ее из этого оцепенения, как вызвать в ней — а одновременно и в себе самом ту вспышку бодрости, которая зовется надеждой! Невзирая на груз предчувствий, она ведь разумная женщина. Предчувствия, конечно, никогда не обманывают, но ведь надо, чтобы тот, кто их ощущает, умел в них разобраться. Как бы ни было слабо сопротивление тягчайшему испытанию, обрушиваемому на вас судьбой, в этом сопротивлении — единственное прибежище. Нонна Керуэдан усаживается на скамью у кровати. Со стороны камина слышится все более слабеющая жалоба. Старик прочищает горло, чтобы придать своим словам большую уверенность.

— Послушайте, Мари-Жанн, если бы ваш сын был мертв, разве не увидели бы вы его на скамье вместе с остальными? А ведь вы его не видели — не так ли?

Она перестает стонать. После довольно продолжительного молчания раздается слабый голосок, словно бы принадлежащий разогорченной девчушке.

— Нет, я его не видела. Его с ними не было.

— Значит, он — не с ними, а с нами. Предвестиям можно верить лишь тогда, когда получают их, не ожидая, в спокойном состоянии. А вы их ждали, шли к ним навстречу, и поскольку были не в обычном своем состоянии духа, то и приняли за предзнаменования совершенно случайные явления. Птиц у нас здесь всяких хватает, это-то вам ведь отлично известно, к тому же…

— Замолчите! Идут.

Она закричала, чтобы остановить его, и голос у нее окреп. Так поступают, желая утихомирить болтуна, когда происходит нечто очень важное, чему может помешать его пустословие. Обидно, Нонна надеялся, что есть шанс переубедить ее.

— Я ничего не слышу. Как вы можете?..

— Я слышу, как стучат о дворовую ограду, счищая снег с сабо.

Теперь они прислушиваются уже вдвоем. Действительно, стучат в дверь: четыре или пять ударов. Стучат уверенной рукой, но стук нетороплив, не такой, как при несчастных случаях, всего лишь хотят узнать, есть ли кто-нибудь дома.

А ведь и впрямь кто-то есть снаружи. Ради бога, Мари-Жанн, необходимо разрушить белую часовню, убрать простыни и зажечь лампу. Что они скажут, увидев все это?

— Говорите тише. Это не мужчины, иначе слышался бы смех и крики. Но все же зажгите. Я сниму простыни и закрою кровать. Чужие не должны видеть, в особенности если это — соседи. И потом… Нечто говорит мне, что я должна впустить пришельца. Сердце начало у меня биться, словно бы оживая.