Полюшко-поле - Борис Можаев

- Проходите, Матвей Ильич... - пригласила она наконец.

Песцов поздоровался, прошел в избу. Здесь было очень просторно, чисто и как-то пусто. В углу стояла узенькая железная койка, покрытая пестрым покрывалом, небольшой столик прижался к стене, возле него две табуретки да еще невысокая жиденькая этажерка, на которой лежала темная горка книжек, прикрытая белой салфеточкой. На стенах голо, только над столом висел полотняный конвертик, из которого выглядывали фотокарточки.

Надя держалась застенчиво, села на уголок табуретки, подальше от стола. Матвею было тоже как-то неловко, и он пожалел, что пришел.

- А мы сегодня в правлении собирались, - сказал Песцов.

- А я в поле задержалась... до вечера, - быстро, словно оправдываясь, сказала Надя и покраснела.

- Не получилось у нас разговора.

- Почему?

- Шут их знает... Не пойму я их. Что здесь за народ! С ними по душам хочешь. Мыслями делишься... А они бормочут как деревянные.

- Вы только с членами правления говорили. При чем же тут народ?

- Ну, так они же представляют народ.

- Вот именно, представляют. Не больно они утруждают себя.

- Так зачем же их держать?

- Сами они себя держат.

- А народ?

- Что ж народ! Народ у нас доверчивый. Как-никак правление лицо колхоза, - значит, поддерживают. До поры до времени, конечно.

- Как же они держатся?

- Друг за друга... Крепко держатся. И все проходит сквозь них, как через сито: и сверху и снизу. А что не нужно им - не пропускают.

- Так надо менять их!

- Менять нужно заведенный порядок. Ведь у нас половина мужиков ходят в руководителях, учетчиках да охранниках.

- Да, это все толкачи...

- Их ведь развелось что воробьев... И шумят они громче всех. И хлеб им дармовой... Они и держатся кучно, друг за дружку.

- Черт возьми, и все это идет на холостые обороты.

- А если закрепить землю, да еще скот... Придется им работать. Они чуют это. Вот и зашумели.

Песцов подошел к Наде.

- Надя, Надюша! Вы просто умница... Вы необыкновенная умница...

Она стояла перед ним, потупившись, и твердила каким-то чужим голосом:

- Не надо... Не надо, Матвей Ильич.

- Но почему? Я не могу без тебя...

- За нами же следят.

- Ну и черт с ними! Хочешь, я останусь у тебя?

- Это может плохо кончиться.

- Надя, но я люблю тебя! - Он обнял ее и стал целовать.

- О боже! - и она сама, жадно целуя его, глядя на него с испугом и тревогой, шептала: - Мы сумасшедшие... сумасшедшие.

- Милая, славная моя!

- Уходи... Не мучай меня.

- Хорошо... Я уйду.

Они вышли в сени. Надя долго в темноте не могла нащупать щеколду. Они стояли рядом, и Матвей слышал, как она часто и тяжело дышит. Он поймал ее за руку, потом обнял за талию и поцеловал.

- Завтра я приду к тебе... И навсегда! Слышишь? - прошептал он.

Она крепко стиснула его руку, и он почувствовал, как левая щека его увлажнилась. Она плакала; губы ее были вялые и холодные, и вся она мелко дрожала, как от озноба.

Спрыгивая с крыльца, Песцов услышал, как затрещал плетень, потом мелькнули две тени от палисадника к сараю. И долго еще, удаляясь, гулко топали сапоги в ночной тишине.

24

Песцов оказался временно за председателя. Волгин уехал в район покупать горючее и запасные части к тракторам и оставил за себя хозяйствовать не Семакова, как делал обычно, а Песцова.

- Приноравливайся, - говорил он на прощание. - А то сразу-то невдомек чего будет. Хозяйство - воз тяжелый, тянуть его надо исподволь, а не рывками. Иначе холку набьешь.

- Волгин на попятную пошел, натурально. Сам уступает место Песцову, - с едкой усмешкой жаловался Круглов.

- Это еще ничего, ничего, - утешал его Семаков. - Погоди маленько. Узнаем, что думает Стогов. Волгин заедет к нему, посоветуется. А я донесение в райком отправил. Все описал, все его антиколхозные умыслы. Ничего, ничего. Пусть пока хозяйствует, а мы поглядим.

Внешне Семаков ничем не выказывал своей неприязни к Песцову. Он был с ним вежлив и даже советовался:

- Матвей Ильич, что нам делать с Иваном Черноземовым? На его поле ячмень подошел... Жать пора. А он не берет к себе третьего комбайнера.

- Как это - не берет?

- Очень просто, вдвоем с Лесиным, говорит, справлюсь. А Петра Бутусова мне не надо.

- Ничего не понимаю.

- За звеном Черноземова мы закрепили кроме кукурузы поле ячменя. На Косачевском мысу. Слыхали?

- Ну?!

- Договор с ним подписали. Вот он и надеется премиальные получить. Ну и понятное дело - поделиться с Бутусовым не хочет.

- Так пошлите того, с кем он хочет работать.

- Матвей Ильич, правлению некогда устраивать любовные сделки меж колхозниками.

- Ладно. Я завтра съезжу на Косачевский мыс. Разберусь с этим Черноземовым.

Ячмень на Косачевском мысу подошел как-то неожиданно, в разгар сенокоса. "За усы он тянет ячмень-то, что ли? Иль колдует?! - удивлялся Волгин. - Дней на десять раньше срока поспел".

Накануне жатвы Иван Черноземов долго не ложился. Еще с вечера перегнал он свой комбайн в поле; бочку горючего про запас схоронил - в глинистом обрывчике нишу выкопал, свежей травой укрыл бочку, землей присыпал, чтоб воспарения не было.

А потом до вторых петухов просидел с Лесиным на завалинке.

- Эх, сосед, теперь мы как двинем, так уж двинем! - говорил Черноземов, опираясь на колени руками, и, глядя в землю, крутил головой.

- А я тяги на своем комбайне переклепал, - ласково улыбаясь, сказал Лесин. - Один убирать буду, без копнильщика. Мне тоже нахлебник не нужен.

- Егор Иванович Батман не то что тяги, ножи переклепал. Вот так, нормально - пшеницу жать, а эдак вот повернет, горбылем кверху - под сою получается. Наземь ножи-то кладет, чтоб ни один бобик не остался несрезанным.

- Тот универсал!

- Ах, сосед! Дожили мы до настоящего дела. Я ведь, по секрету сказать, из председателей колхоза сбежал.

- Когда же?

- А в тридцать пятом году! Я лют был до работы. Первым в селе технику освоил - и тракторы и комбайны. Меня и выдвинули в председатели. Ладно, работаю. И вот присылают мне с первесны указ из рика - засеять поле под ольхами гречихой. Место низменное - болота рядом, туманом обдает. А гречиха тепло любит. Какая там гречиха вырастет?! Но мне звонят - сей, и больше ничего! Я сам-то пензяк. У нас гречихи на всю страну славились. А может, и во всем мире лучших не было. Культура эта тонкая. Помню, как мы с отцом ее сеяли. Бывало, чуть засереет небо, а мы уж на загоне. Гречиху до солнца надо посеять, а по росе запахать... И того мало. Отец, бывало, снимет штаны, сядет голым задом на землю и скажет: "Ванятка, садись, покурим". Вот мы и сидим на земле-то, курим. Ждем - чего она скажет? Переглядываемся... Отец встанет, отряхнется: "Рано ишшо, Ванятка. Поехали домой. Земля холодновата". А тут звонят по телефону: сей, да и только! Ладно, говорю, посеем. Написал я им сводку: мол, посеяли гречиху. И отправил, - отвяжитесь, думаю. А посеял гречиху только недели через две, да и то в другом месте. И что ж ты думаешь? Приходит ко мне эдакой косой дьявол - Яшка Сизов - и говорит: "Иван, дай-ка мне подводу на базар съездить?" - "Ты что, в уме? В разгар посевной и за двадцать верст на базар! И не проси!" - "Кабы пожалеть не пришлось! Что-то ты самовольничаешь, Иван? Все без правления норовишь... Гречиху не посеял, а сводку дал..." - "Ступай, я не из пугливых!.." Донес ведь, стервец! И вот ко мне нагрянул сам председатель рика на пару с каким-то полувоенным. В тарантасе, на тугих вожжах! "Садись! Поехали к ольхам". Подъезжаем. "Где гречиха?", "Когда посеял?", "Ах, два дня назад?! Займись!" - сказал он этому полувоенному да уехал. Тот и спрашивает меня очень даже вежливо: "Как же вы, дорогой товарищ, решились на такой шаг? Директиву рика не выполнили?" Я ему пытаюсь объяснить, что гречиха тепло любит, а он мне: "Не возражаю. Но почему вы директиву не выполнили?" - "Вы крестьянством занимались?" - спрашиваю. "Никогда в жизни". - "Откуда вы, извиняюсь?" "А с Красной улицы". - "Понятно". - "Ну, раз вам понятно, тогда зайдите завтра к нам. Один придете, раз вы такой понятливый". И просидел я у них две недели. На мое счастье, вся гречиха, посеянная другими по холоду, пропала. А моя как на опаре поднялась. Меня и выпустили. "Извините, говорят, производственная ошибка. Можете работать". Я на другой же день собрал свои манатки и уехал вместе с женой и ребенком.

- По шахтам, по леспромхозам мотался... А после войны опять к земле потянуло. Что ни говори, крепко она держит нашего брата, за самую душу.

Прилег Иван Черноземов уже за полночь в сенях на деревянной кровати. И приснился ему дивный сон. Будто на всей Руси хлеба поспели. И по его родной Земетчине, вдоль всего сельского порядка от избы к избе старики пошли. Возле каждой избы останавливаются, стучат подожками в наличники, окликают: "Эй, Иван, не спишь? Жать пора!" - "Не сплю, тятя!" - отзывается Иван. И вот будто входит к нему в сени отец в белой рубахе, босой. Садится на край кровати: "А ну-ка, покажи, что за хлеб уродился на твоем Косачевском мысу? Вставай, пойдем!" - "Да ведь это далеко, тятя... Аж на Дальнем Востоке, на краю земли". - "Раз далеко, вставать пораньше надо. Чего ж ты прохлаждаешься?" - "Да я и не сплю вовсе". - "Идем!"