Затонувший ковчег - Алексей Варламов

Раздался звонок в дверь. Маша открыла, и Рогов услыхал, как, не обращая внимания на возражения хозяйки, в квартиру кто-то вошел. Он поднял голову и увидел перед собой мужчину с неприметной наружностью и незатейливыми голубыми глазами. Рогов подумал, что где-то видел этого человека раньше, но припомнить точно в эту минуту не мог и не хотел.

— Что вам угодно?

— Я хочу знать: что вы намерены предпринять? — произнес вошедший спокойно, и Рогов вспомнил, что десять лет тому назад именно этот человек беседовал с ним в Большом Доме и уговаривал его не подписывать никаких писем в защиту своего коллеги-физика, потому что, сколь ни был тот благороден и честен в своих намерениях, действия его, объективно говоря, вели к хаосу.

— Хотите опять отговорить меня? — произнес академик с горечью. — Боюсь, что и на этот раз ничего не получится, хотя совсем по другим причинам.

— Послушались бы тогда — не пришлось бы подписывать сегодня.

— Может быть, вы и правы, — сказал Рогов, вставая, но посетитель не двигался.

— Виктор Владимирович, вы вольны поступать, как вам угодно, но я хочу, чтобы вы знали одну вещь. Несколько лет тому назад человек, называющий себя Божественным Искупителем, изнасиловал тринадцатилетнюю девочку. Его застигли на месте преступления и кастрировали. С тех пор он выдает себя за наследника скопцов и самолично оскопляет членов секты, предварительно доведя их до состояния полной психической беспомощности.

— Зачем ему это надо?

— Во-первых, я полагаю, он получает от этого известное патологическое удовольствие. А во-вторых, представьте себе: чем прочнее вы можете связать людей, как не объединив их общим уродством? Он оскопляет своих адептов, находящихся под глубоким наркозом, а когда они приходят в себя, то обратного пути у них уже нет. Эти калеки верны ему до гробовой доски. Им нет смысла идти в суд и на него жаловаться, они не могут вернуться в семью или к друзьям — нигде, кроме как среди себе подобных, они не нужны. Единственная их цель с тех пор — подвергнуть той же процедуре других. В сущности, абсолютно идеальная секта.

Некоторое время Рогов молчал, и перед глазами у него стояло похожее на гипсовое изваяние лицо сына.

— Куда же вы смотрите, если вам все известно? — спросил он глухо.

— Нам не разрешают его трогать. Вы даже представить себе не можете, какие крутятся там деньги и кто эти деньги получает.

— И никак нельзя ему помешать?

— Ну почему никак? — задумчиво произнес роговский визитер. — Всякие бывают неожиданности. Например, кто-то из родственников решится отомстить за изувеченных детей.

Весь следующий день академик занимался тем, что приводил в порядок архив. Он отдавал Маше указания, как и что делать с бумагами, кому их передать и как распорядиться имуществом. При этом он избегал смотреть девушке в глаза, но в его голосе, во всех движениях чувствовалась решимость. Он совсем не походил на того безвольного человека, который накануне сидел в кабинете и не знал, как ему поступить. Эта решимость пугала ее, но спросить, в чем дело, она боялась и только послушно кивала головой. Архив Рогова оказался объемным, спокойным голосом старик объяснял, чем надо заняться в первую, чем во вторую очередь. Потом он сел за стол и написал семь писем одинакового содержания своим ученикам в Америку, Австралию и в три европейских страны, и в тот же день Маша отнесла их на почту. После этого Рогов уехал из дома на встречу со вчерашним поздним гостем. Говорили они недолго. Мужчина передал старику небольшой сверток, и вечером в Репине в сумерках слышно было, как на берегу залива раздалось несколько глухих выстрелов. На дачах не особенно удивились — к выстрелам и в городе, и в его окрестностях уже привыкли, как привыкли и к трупам, о которых добросовестно информировал жителей в ту пору еще не разжиревший и не обрюзгший их телелюбимец. Однако никаких трупов на сей раз обнаружено не было. Назавтра Рогов встал рано. Он поцеловал недоумевающую Машу и отправился в бывшую мастерскую Колдаева. Академик был сосредоточен, шел медленно и держался прямо и ровно. В обители его уже ждали.

— Рад вас видеть, Виктор Владимирович, — произнес Божественный Искупитель, закуривая трубку. — Вы что-то неважно сегодня выглядите.

— Давайте сюда письмо.

Учитель протянул ему листок. Рогов быстро пробежал его глазами и подписал.

— Фотографии! — сказал он требовательно. Сердце уже не колотилось, а разбухло в груди, заняв всю грудную клетку, как у монаха, изображенного на скопческой иконе.

Борис Филиппович наклонился к ящику, а когда поднял глаза, то увидел направленный на него пистолет. Искупитель побледнел, выставил вперед руки с письмом, но академик его опередил. Лицо его исказила судорога, он нажал на спусковой крючок и одновременно с этим или, быть может, чуть раньше услышал, как что-то разорвалось. Ему вдруг стало необыкновенно легко. Он подумал, что этот страшный человек уничтожен и не принесет больше никому зла. Однако Борис Филиппович был цел и невредим, только очень бледен, и Рогов понял, что это разорвалось его собственное сердце. Некоторое время Божественный Искупитель в оцепенении смотрел на поверженного убийцу и не двигался. Потом в глазах его появилась мысль. Он встал и положил несколько фотографий во внутренний карман роговского пальто. Полчаса спустя двое апостолов вынесли академика и перевезли его на машине в Приморский парк. Там в сумерках тело оставили лежать на скамейке, и только на следующее утро оно было обнаружено прогуливающимся пенсионером, но заявить в милицию тот побоялся. Впрочем, Рогову торопиться уже было некуда, и посмертная судьба вместилища души его не слишком волновала. Он глядел с небольшой высоты на свое мокнущее тело и терпеливо ждал, пока наконец в середине дня заявили в милицию, пока приехали врачи и покойника отвезли в больницу. Ему казалось, что все опять повторяется, но только теперь все было намного легче. Убивалась и плакала пожилая медсестра, пришел патологоанатом, и после ненужной, но обязательной процедуры вскрытия посиневший старческий труп отнесли в привилегированный морг. Он ждал, когда за телом придет Маша, и переживал от того, что она может испугаться, но обязана будет выполнить все формальности, связанные с погребением, казавшимся ему теперь совершенно ненужной процедурой. Однако вместо его воспитанницы в морге оказалась бывшая жена. Ей выдали его вещи, в том числе роковой конверт с фотографиями, после чего Борис Филиппович Люппо, самолично доставивший ее в морг, отвез женщину в роговскую квартиру.

— Это ты довела его до смерти! — крикнула она, швырнув Маше в лицо фотографии. — Убирайся вон, проститутка!

Академик все видел, но не мог ни во что вмешаться и ничего изменить. Одна некогда близкая ему женщина быстро переворошила вещи и уничтожила завещание, другая, согревшая последний год жизни, вздрагивая и судорожно рыдая, уходила по сырому городу, и защитить ее теперь было некому. Рогов глядел на них и думал о том, что всю жизнь ему не хватало любви к этим людям. И теперь от избытка нерастраченной любви и переполненности ему было грустно и странно. Он чувствовал, что та свобода, которой он одновременно боялся и искал, пришла к нему, и он был волен делать, что хочет, гонимый игольчатым ветром посмертия. И рядом с ним так же блуждали в потемках души других людей, задевали друг друга, жаловались и тосковали. Иные, более опытные, готовились к восхождению в вышину, и среди этих душ ему встретилась душа человека, умершего сутками раньше. От нее, как и от души академика, тоже исходила нерастраченная любовь, их прибило друг к другу, и они безмолвно рассказывали, что помнили и знали.

На похоронах академика Рогова собралось много народу. Присутствовал при сем и Борис Филиппович, убивший сразу двух зайцев: подписанная академиком статья, последняя и, следовательно, претендующая на роль духовного завещания, уже стояла в наборе, а фотографии, ценой которых она была куплена и на которые у Божественного Искупителя были свои виды, целыми и невредимыми лежали в сейфе. Нарядный гроб выставили в университете, было много венков, цветов, произносились речи и зачитывались телеграммы соболезнования из важных учреждений, Академии наук, от учеников, разъехавшихся по всему миру. Поскольку Рогов до конца дней оставался атеистом, то отпевать в церковь его не повезли, и сразу после гражданской панихиды в университете процессия отправилась на кладбище. День был теплый, одетые в черное люди обливались потом, один оратор сменял другого, меж тем в университетской профессорской столовой уже был накрыт стол для поминок, и темп похорон было решено ускорить, а число выступавших сократить. Тем не менее все прошло исключительно торжественно, и устроители получили благодарность от ректора. В тот же день и на том же кладбище состоялись другие похороны, не в пример первым скромные и малолюдные. Хоронили когда-то весьма известного на кладбище скульптора, автора многих здешних надгробий, несчастного, опустившегося и спившегося человека. Кроме кладбищенской публики, знавшей и любившей Колдаева за то, что во время своего расцвета он щедро делился со всеми работающими, были только двое: высокий плотный мужчина с проседью и рыжеволосая женщина. Женщина принесла шикарный букет роз и изредка прижимала к глазам платочек, а мужчина сутулился сильнее обычного и, хотя ему предлагали выпить, не пил. Первые похороны закончились раньше, и, возвращаясь от свежей могилы академика, Борис Филиппович Люппо, которому удалось удачно ввернуть словцо о сложном духовном мире покойного и его нетрадиционном подходе к человеческому сообществу, приблизился к небольшой группе, в которой он увидел Илью Петровича. Директор был настолько погружен в себя и сосредоточен, что не заметил своего знакомого.