Время Бояна - Лидия Сычёва

Пусть главное останется в сердце

Литературному институту — 75 лет!

…Вспоминаются мелочи и курьезы. Ну, например: творческий семинар — на третьем или четвёртом курсе. Нас — жалкая кучечка. Кто-то не приехал, кто-то проспал, а кто и рукой махнул: «Что мне там делать!..» «Дневники», которых Киреев обычно соединял с нами, к этому времени окончательно потеряли интерес к писаниям заочников (верховодил среди них Данила Давыдов), и не тратили время на бесплодные дискуссии — было ясно, что наши литературные дороги разошлись навсегда. Мастер задумчиво обводит аудиторию взглядом, потом погружается в список. Наконец говорит мне (я была старостой семинара):

— Лида, я вижу, у нас сегодня гости?

— Какие? — на всякий случай оглядываюсь. Нет, все наши.

— Да вот же, — настаивает Киреев, — молодой человек к нам присоединился.

Народ начинает хохотать: «неопознанный объект» — Игорь Зайцев. К сессии он выкрасил волосы в ярко-золотистый цвет.

— Руслан Тимофеевич, — говорю я, — это наш Зайцев из Нижнего Новгорода. Наш, родной. Он никакой не гость, а законный участник учебного процесса.

Зайцев мрачно кивает головой.

Киреев прищуривается, поправляет очки и устремляет внимательный взор на «гостя». Размышляет:

— Игорь, Вы так изменили свой имидж, я Вас даже не узнал… Скажите, — мастер оживляется, лицо его озарено улыбкой надежды, — эти внешние перемены как-то повлияли на Ваше творчество?!

Весёлые у нас были семинары, что и говорить. Света Руденко, жительница города Луганска, в самый последний момент, вместе с преподавателем, вбегает на лекцию. Запыхалась, шепчет: «Ребята, я прямо с поезда, даже в общежитие на заходила… Как Москва, как жизнь? Вы меня извините, но я не поняла: Пушкин на месте? А то у вас тут столько перемен!» «Что ты имеешь в виду?» «Памятник Пушкину стоит ещё? Выскочила из метро — верчу головой туда-сюда — ничего не вижу. Ну, думаю всё — и до Пушкина добрались!..»

Той же Свете надо было досрочно сдать экзамен преподавателю К. Она осталась после лекции, договорилась с ним о времени и месте. Света хорошо училась — помогало то, что Луганский филфак она окончила с красным дипломом. Рассказывает: «Стою, караулю К. у главного корпуса. Выходит. Я к нему: экзамен Вам сегодня досрочно сдаю, помните? Он на меня дико глянул, и как кинулся в кусты, которые возле памятника Герцену растут! Я — за ним, по грязи, по лужам. Кричу: куда же Вы? А он через кусты как лось продрался, шмыгнул в калитку, прыгнул в троллейбус и был таков! Что бы это значило?!» — недоумевала Света. «Наверно, он твоих знаний боится», — подкалывал её уфимец Юра Горюхин.

Была на курсе троица — «гиганты мысли». Ольга Тузова, Людмила Вязьмитинова и Андрей Шашков — эти гении интеллекта знали, казалось, всё. Они и на лекциях вместе сидели, и разговоры вели недоступные для массового студенческого сознания. Мы, простые смертные, относились к ним с глубочайшим уважением — в безвыходной ситуации наши знайки и списать дадут, и милосердно подскажут.

Но встречались и другие крайности. Как-то в один день поставили нам два экзамена. Философию профессору Зимину сдавали мы на первом этаже, а экзамен по русской критике С. М. Казначеев принимал наверху, в зале. Студентка В. прибежала в самый разгар процесса — часов в 12. Видит — внизу толпа. «Как принимает?» «Нормально, в настроении сегодня». «Я иду, пустите, мне побыстрей надо!» Влетает в аудиторию, тащит билет. Ей достались позитивисты — Конт и Спенсер. «Меня, честно скажу, вопрос насторожил, — рассказывала нам потом В. — Странные фамилии для экзамена по русской критике. Ну, думаю, нельзя же объять необъятного — наверное, не дочитала, что-то пропустила. Села, чувствую — в голове полный вакуум. Прошу наших: дайте списать! И мне Рома пихает под столом огромную книженцию — страниц в семьсот — „Справочник по философии“. Я говорю: зачем мне это? А он: другой нету. И тут до меня начинает доходить… Ужас… Сердце даже в пятки упало… Я у Ромы спрашиваю: это какой экзамен? Он: что? Экзамен, говорю, по какому предмету? Рома глаза выпучил и говорит: по философии.

Что делать? Я, как честный человек, встаю, подхожу к преподавателю и признаюсь: извините, но я перепутала аудитории, мне нужно на экзамен по русской критике… А он стал хвататься за сердце и кричать, что таких случаев в его жизни ещё не было! И, что, мол, как я могла перепутать экзамены, если их принимают разные люди. Ну не могла же я ему сказать: я Вас первый раз в жизни вижу! Стала мямлить — нашло затмение, знаете, когда много учишься, бывает такое… И он вроде успокоился, но „неуд“ всё равно поставил».

Прогуливали мы, конечно, по разным причинам. Однажды месяц занятий в институте совпал у меня с напряженным периодом на работе, и многими лекциями пришлось пожертвовать. Русскую литературу первой половины XIX века читал у нас Александр Павлович Чудаков. Преподавателя в лицо я впервые увидела на экзамене, и ничего хорошего подобное небрежение не сулило. Но против ожидания, Чудаков отнёсся ко мне весьма сердечно: «Ставлю „автоматом“ пятерку — очень понравилась Ваша контрольная работа по Гоголю. Израильского литературоведа, исследователя „Мертвых душ“, Вы раскритиковали по делу, аргументировано. Молодец!»

Из аудитории я вывалилась, не веря своему счастью. «Сколько?» «„Пять“ поставил за контрольную, устно вообще ничего не спросил…» «Везёт же людям!» «Сама не ожидала!» «Давай работу, я письменно ничего не сдала, сейчас титульный лист поменяем и — вперед!» «Да он меня запомнил, наверное, и контрольную — тоже». «Давай-давай, перепишем, добавим, что он, всех читает, думаешь?!» Ну, пожалуйста, берите, не жалко (это сейчас интересно: кого критиковала? о чём писала?!).

Через несколько лет принес мне товарищ роман «Ложится мгла на старые ступени». С горячими рекомендациями — хорошая, добрая книга. Я читала Чудакова-писателя, и думала о Чудакове-преподавателе. Интересный, в общем-то, был человек, трагическая фигура.

…Вот так: от смешного — к грустному. Мы учились, менялись на доске расписания занятий и экзаменов, и здесь же, рядом, появлялись некрологи. Скорбные извещения о тех, кого мы знали живыми. Умер Николай Стефанович Буханцов — он вёл у нашей группы семинары по современной литературе. Говорил: «Есть такое пророчество, что скоро, в начале XXI века, в России появится мощный писатель. Скорее всего, это будет женщина». Девичья половина группы начинала хихикать, мужики хмурились. «Да-да, — вздыхал Буханцов. — Вот вы не верите, думаете: что это он придумывает?! А вдруг этот писатель выйдет из нашего семинара? Учитесь, ребятки, набирайтесь ума».

Он был корректен, тактичен в оценках, я слушала его, и мне чудилось, что у него больное сердце, которое напоминает о себе каждый миг, каждую минуту.

Умер Владимир Иванович Славецкий. Многие его лекции женская половина курса посещала не для прослушивания, а для просмотра — так он был красив, артистичен. Умер студент-дневник из семинара Киреева — хороший, добрый малый, который почему-то писал мрачную прозу про тюрьмы и отсидки. Его звали Саша, Саша Костюк. Однажды я его увидела за прилавком в небольшом магазинчике возле Литинститута. «Ты чего тут?» «Устроился подрабатывать». «О, здорово! Успехов!» «Пока!» — он улыбнулся так чисто, доверчиво, и я вдруг поняла — я же его совсем не знаю, какой парень светлый… Больше мы не встретились.

Саша Костюк приехал учиться из Казахстана, Света Руденко — с Украины, Игорь Трохачевский — из Риги. Здесь, в Литинституте, все ещё сохранялся Советский Союз — ребят из бывших республик учили бесплатно. А они рассказывали нам про прелести «самостийности», и про то, как в Прибалтике «прессуют» русских. Красивый у нас был, курс, талантливый. Только подниматься нам было тяжело — на писателей в середине 90-х «общественное мнение» смотрело, как на придурков. То ли дело — бандит-бизнесмен, юрист-экономист…

На лекциях мы часто сидели вместе с Натальей Алексютиной, прозаиком из Питера. В моей тетради сохранилась запись, сделанная её рукой: «До чего дошла русская литература! До 1917 года нормальные писатели ездили по заграницам, набирались ума. А сейчас? Литинститут — все наши заграницы».

Мы учились на втором курсе, когда у руководства института возникла идея — провести поэтический вечер, на котором могли бы выступить слушатели ВЛК и мы, заочники. Простое, вроде бы, дело — поэты поднимаются на сцену, читают одно-два стихотворения. Но лиинститутские стены «намоленные», не дают лгать — сразу видно, кто есть кто. Из влкашников запомнился мне Евгений Семичев — стихи его были «разинские», раздольные, и выступал он, кстати, в красной рубашке. А из наших ребят лучше всех читал Михаил Бондарев, калужанин. В стихах его чувствовалась сила, основательность. Будто он вышел на поединок и от произнесенных слов зависит — выживет ли он, погибнет…